Диалог

Отдельный человек, как нечто обособленное, не заключает человеческой сущности в себе ни как в существе моральном, ни как в мыслящем. Человеческая сущность налицо только в общении, в единстве человека с человеком, в единстве, опирающемся лишь на реальность различия между Я и Ты… Истинная диалектика не есть монолог одинокого мыслителя с самим собой, это диалог между Я и Ты.

Л. Фейербах. Основные положения философии будущего

Разговор с вычислительной машиной

С точки зрения кибернетики можно в очень широком смысле объединить процессы обмена информацией между двумя полушариями мозга, двумя вычислительными машинами в составе двухмашинного комплекса и между разными людьми (в частности, во время разговора на обычном — естественном языке). Особый (и чрезвычайно важный для структурной антропологии) аспект обмена информацией в обществе представляет случай взаимодействия двух дуальных половин, из которых складываются архаичные социальные структуры (см. гл. 2) (рис. 35).

Важным открытием структурной антропологии явился вывод Леви-Стросса, по которому в этом последнем случае обмен может совершаться посредством заключения браков. В этом смысле функцию заключения браков можно сравнить с другими видами обменов (в частности, репликами во время разговора) между двумя социальными группами. Недаром для жизни архаических обществ характерен обрядовый обмен репликами (или шутовская перебранка) между теми двумя дуальными половинами, которые связываются между собой и брачными отношениями.

В этом последнем случае речь идет о диалоге между социальными группами, каждая из которых понимается как единое целое. Моделирование таких структур на вычислительных машинах представляет одну из быстро развивающихся областей приложений кибернетики к гуманитарным наукам. В частности, в соответствии с моделями, построенными Леви-Строссом, на вычислительных машинах было сосчитано астрономическое число типов браков, возможных при переходе от дуальной системы браков (типа австралийских) к более сложным (типа омаха-кроу, принятой, например, у ирокезов и в древнем Риме). Обмен информацией постепенно усложнялся.

Передача информации от человека к вычислительной машине и обратно и от одной вычислительной машины к другой приводит к тому, что люди и машины образуют одну единую систему общения. В этом смысле можно говорить о сообществе, состоящем из людей и вычислительных машин. Общение в таком кибернетическом коллективе на первых этапах осуществлялось почти исключительно посредством искусственных языков, на которых писались программы для машин. Но языки программирования постепенно сближаются с обычными человеческими языками — естественными. Для того, чтобы сделать языки программирования более удобными для людей, в последние годы из них исключают некоторые особенности, отличавшие их прежде от естественного языка.

Вместе с тем все чаще обычный естественный язык применяется как основное средство общения человека с машиной. На первых порах, лет двадцать назад, в машину вводили команду и вопросы, которые могли состоять только из упрощенных фраз на естественном языке. Такие упрощенные фразы можно применять, если к машине обращаться на устном языке. Упрощение здесь нужно из-за особых трудностей, возникающих при распознании машиной устной речи. Что же касается письменного языка, уже существуют такие программы, которые достаточно хорошо разбирают грамматическое строение предложений и определяют по словарю смысл слова. Но машину хотят научить даже и тому, как в языке описывается внешний мир, т. е. тем предпосылкам, на которых основано понимание языка.

В качестве простого примера разговора электронной вычислительной машины с человеком на письменном естественном языке можно привести эксперимент, проведенный в Лаборатории искусственного интеллекта Массачусетского технологического института [115]. Приказы и пояснения человека в виде фраз на естественном языке (английском) вводятся в машину, ответы которой (тоже как фразы на письменном английском языке) человек может видеть на экране. Управляемая машиной «рука» может переставлять на столе кубики и пирамиды [17]. Такая система как бы воспроизводит поведение послушного ребенка, который играет в детском саду со взрослым воспитателем. То, что машина понимает некоторые предложения на естественном языке, видно из ее поведения: она выполняет приказы, содержащиеся в этих предложениях.

Чтобы выполнить приказ, роботу нужно найти предмет по его описанию. Программа должна для этого отыскать все предметы, удовлетворяющие заданному условию («найди все большие красные кубики»). Если найдется хотя бы один такой предмет, работа программы считается успешной. Если найдено несколько предметов, удовлетворяющих заданным условиям, то среди них машина выбирает такой, который удобнее для использования — например, такой кубик, на котором нет другого кубика, или же такой кубик, который находится поблизости от «руки» робота.

Программа проверяет, можно ли выполнить действие, которое команда приказывает произвести с этим предметом. Приказание «подними» означает для робота последовательность двух действий — схватить предмет и поднять руку. После проверки того, можно ли вообще поднять предмет («кубик»), о котором идет речь в приказе, машина может уже ответить человеку «О. К.» (О-кэй — «хорошо»). Этот ответ система показывает на экране всякий раз, когда она начинает выполнять команду (если после разбора фразы на естественном языке у машины не возникло встречных вопросов к человеку). Для выполнения приказа роботу приходится сначала убрать зеленый кубик, расположенный на поверхности того большого красного кубика, который роботу приказано поднять (рис. 36). Автоматический анализ текста, который осуществляет робот, основан на том, что в английском языке существенная информация о типе предложения может быть получена уже из 1-го его слова — в данном случае глагола, а также из наличия приглагольного наречия и неопределенного артикля.

Робот, участвующий в этой игре, умеет отвечать на такие вопросы человека, как, например, Есть ли в ящике кубик?

При этом отвечая (как это и бывает в обычном разговоре между людьми), робот не ограничивается утверждением Да, но тут же продолжает: Да, красный кубик, как если бы его спросили: Какой кубик в ящике? Робот воспроизводит такие особенности разговорной человеческой речи потому, что в программу введены правила понимания самих предпосылок этой речи.

Программы этого типа, использующие устную речь, в США разрабатываются в настоящее время для машин, не просто играющих, как ребенок, в кубики, а решающих «взрослые» задачи. В Калифорнийском университете совместно со Стенфордским исследовательским институтом построены части робота «Язон», который предназначается для уборки цехов предприятий. Робот распознает около 200 слов английского устного языка (скорость распознавания каждого слова примерно 2 секунды) и сам может воспроизводить с помощью особого электроакустического устройства 20 слов упрощенного английского языка. Малая величина словаря, определяющая и необходимость упрощения языка, объясняется специфическими трудностями анализа и синтеза устной речи.

Каждая из таких систем общения человека с машиной решает две связанные друг с другом задачи: машина должна понимать вводимые в нее фразы естественного языка и уметь после этого на своем машинном языке совершать такие логические операции, которые позволят ей дать осмысленный ответ.

В Стенфордском исследовательском институте разработан робот для обучения учащихся в профессиональных училищах процессам сборки. Робот распознает вопросы учащегося на упрощенном (стандартизованном) устном английском языке и отвечает на них — либо синтезируя некоторые английские слова (O. K. — хорошо, How — как?), либо направляя луч лазера на ту или иную деталь. Иначе говоря, как и в обычном общении между людьми, робот может отвечать на слова действиями.

Особенно существенным представляется то, что машина отвечает человеку иногда словами, иногда иными — оптическими — способами.

Конкуренция между зрительными и звуковыми средствами передачи информации характерна для современного общества в целом (включая и кибернетическую систему человек — машина). Если начало победы звукового языка (и увеличение роли левого полушария) можно связать с тем временем, когда предок человека начал изготовлять орудия правой рукой (при поддержке левой), то кризис в средствах общения приходится на тот период, когда эта функция постепенно переходит к автоматическим манипуляторам.

Основополагающая роль двоичного противопоставления «левый» — «правый» (левая рука — правая рука) в древних иероглифических символах верхнего палеолита и в продолжающих ту же традицию последующих бинарных кодах культуры заставляет с вниманием отнестись к мысли Леруа-Гурана о том, что изменение функций руки в современном обществе может привести и к серьезным последствиям в искусстве. Такие, казалось бы, разнородные явления, как автоматизация производства и нефигуративное (абстрактное) искусство (по своей сути иероглифическое, а не языковое) могут оказаться связанными между собою [116, с. 31].

Не исключено, что крупицы истины содержатся и в многочисленных призывах обратить внимание на увеличивающуюся роль зрительных средств в современном мире. При этом следует подчеркнуть, что речь идет прежде всего о таких средствах передачи оптической информации (как телевидение и современное кино, все больше сближающееся с документальным), которые ориентированы на конкретное восприятие реальности сегодняшнего для. Это — средства, прямо обращенные к правому полушарию мозга.

Возникает вопрос: не окажется ли не один только описанный выше мальчик, смотревший из манежа на телевизор, в положении человека, который вынужден снова сменить звуковой язык на зрительный, как десятки тысяч лет до этого зрительный язык сменился звуковым? Человечество точно так же не может остановить развития зрительных средств передачи информации, как невозможно остановить ход научного познания. Но и в том и в другом случае полезно планировать заранее последствия намечающегося развития.

Постепенный сдвиг в сторону зрительных средств передачи информации начинает сказываться и в кибернетическом коллективе, состоящем из людей и вычислительных машин. Двухмашинные комплексы, одна из двух частей которых ориентирована на оптический вывод информации (на экране дисплея), представляют собой как бы переставленные частями две половины человеческого комплекса полушарий. Специализированное устройство для вывода информации у вычислительной системы в этом случае является оптическим, а не акустическим, как в норме у человека, а часть вычислительной системы, совершающая основные операции со значениями, представляет собой аналог логизированного левого полушария.

Взаимодействие машин с человеком, использующее такие оптические средства, как экран дисплея, создает, несомненно, преимущества для быстрого вывода больших массивов информации, которые правое полушарие может успевать обрабатывать с гораздо большей скоростью, чем обрабатывает левое полушарие речевую информацию. Поэтому возможно, что оптимальной формой общения человека с машиной является такая беседа, при которой человек обращается к машине на естественном языке, а машина передает существенную часть информации различными зрительными кодами типа киноязыка.

Существенную опасность для человеческого мозга представляет то, что зрительные средства передачи информации могут в гораздо большей степени, чем звуковые, преодолевать защитные барьеры мозга, так как количество информации, вводимой с помощью глаз, несравненно больше той, которая передается звуковыми кодами. Недаром в научно-фантастическом романе английского астрофизика Хойла «Черное облако» мозг ученого не выдерживает всего объема сведений, которые ему посылает посредством телевизора гигантское мыслящее облако.

Биологическая теория отпечатывания (imprinting), согласно которой та часть поведения организма, которая не зависит от наследуемых программ, в большей степени определяется его первыми впечатлениями после появления на свет, согласуется с самыми общими принципами психоанализа. Согласно им программы поведения взрослого человека в существенной мере предопределены ранними травмами, которые он получает в доречевой период.

Малореальным, однако, представляется допущение, по которому эти травмы можно выявить при разговоре во время психоаналитического сеанса. Для этого надо было бы предположить, что программы, построенные в доречевой период, после усвоения языка переписываются на естественном языке. Значительно более реальным было бы предположение, по которому они хранятся в неречевом полушарии в форме, отличной от словесной. С такой точкой зрения согласуется иероглифический характер символов подсознания, предполагаемый в психоанализе, и исключительная трудность сознательных воспоминаний о доречевом периоде (сохранились только свидетельства отдельных людей, помнивших свое младенчество, как Андрей Белый). На подсознание могут влиять зрительные образы.

Возможную опасность воздействия зрительных и других несловесных средств общения на подсознание можно пояснить таким примером. Химические средства сигнализации имеют огромное значение на низших этапах эволюции (у беспозвоночных). В человеческом же обществе (как и у высших обезьян) они почти не играют роли при сознательном общении. Но они остаются существенными для менее осознанных и бессознательных ситуаций общения и способов стимуляции.

Известны целые типы человеческих культур (в частности, в древней Америке до Колумба), подвергшихся опасности вследствие распространения химической стимуляции (вследствие использования грибов, вызывающих зрительные галлюцинации). В таких культурах искусственная химическая стимуляция низших отделов мозга рассматривалась как особая форма общения с божеством. Иначе говоря, наркомания была важнейшей составной частью духовной культуры (отчасти сходная ситуация предположена в мрачной утопии «Славного нового мира» Олдосом Хаксли). По-видимому, этот исторический опыт полезен как свидетельство того, что некоторые типы сигнализации и стимуляции, в особенности химические, должны быть исключены из человеческой культуры.

В более общем виде можно было бы предположить необходимость социальной гигиены средств общения, в том числе и тех средств, которые можно использовать в пределах системы человек — машина.

Естественные и искусственные языки

Сравнение естественного языка с искусственными (в частности, с языками математической логики) важно не только для решения таких практических задач кибернетики, как перевод с «внешнего» (естественного) языка на «внутренний» (машинный). Сравнение этих языков проливает свет и на историческое соотношение между ними [80, с. 59].

Сравнение искусственных языков математики (в частности, математической логики) с разными типами естественных языков позволяет в какой-то степени проникнуть в историю этих форм выражения. Специалисты в области математической логики уже несколько десятилетий назад обратили внимание на далеко идущее сходство естественного языка с одним из логических языков — исчислением предикатов. В этом логическом языке предметы отделяются от свойств (предикатов), которые этим предметам приписываются. Предикаты обозначаются знаками функций с пустыми местами, в которые могут быть подставлены обозначения предметов (индивидов). Если знаком P обозначается предикат быть простым числом, то выражение P (3) означает 3 является простым числом.

Пустые места при предикатах могут быть заполнены переменными: P (x) означает x является простым числом. В языке исчисления предикатов индивиды и переменные соответствуют в известной мере существительным, а предикаты — глаголам естественных языков. Вместе с тем в исчислении предикатов есть и такие элементы, которые в определенном смысле сходны с русскими местоимениями «весь», «всякий», «каждый» (∀ — квантор общности) и «некоторый» (∃ — квантор существования); ∀x означает для всех x, ∃x означает для некоторого x (или существует такое x, что…).

Кванторы (и вообще операторы — «грамматические» служебные элементы логического языка, частным случаем которых являются кванторы) употребляются всегда при некоторых переменных, подобно тому, как артикли всегда сочетаются с существительным в таких языках, как английский, немецкий, французский. Кванторы общности и существования и по значению сходны с неопределенным артиклем в этих языках (определенному артиклю соответствует логический оператор дескрипции ℩).

Переменные, относящиеся к кванторам общности или существования, называются связанными переменными (в отличие от свободных) Областью действия квантора называется та часть формулы, к которой он относится; ее можно сравнить с той частью предложения в английском языке, к которой относится артикль (например, a big red block — большой красный кубик).

В языке исчисления предикатов есть также операторы, которые соответствуют отрицанию (Ø) и некоторым союзам (&, отчасти сходное с и; ∨, подобное или; →, по значению напоминающее если…, то) естественного языка. Все эти соответствия между русским или английским языком и исчислением предикатов, однако, непросты и неоднозначны. Сопоставление естественного языка с языками математической логики (в частности, с целью составления правил автоматического перевода с одного языка на другой) представляет поэтому достаточно сложную задачу, над которой на протяжении последних десятилетий с успехом работают математики, логики и языковеды.

Существенные трудности, выявившиеся на первых же этапах этой работы, обусловлены некоторыми различиями языка исчисления предикатов и таких естественных языков, как русский. В языке исчисления предикатов нет элементов, которые прямо бы соответствовали определению (например, русским прилагательным, большой, красный и т. п.) Основным видом определений в таком языке, как русский, можно считать определительное предложение. Все другие определения выводятся из этих последних: зеленый кубик означает то же самое, что и кубик, который является зеленым. Робот, играющий с человеком в кубики, должен уметь понимать фразы типа цвет кубика — зеленый. На основании понимания таких фраз робот может понять и фразы типа возьми зеленый кубик, что означает возьми тот кубик, цвет которого — зеленый.

Известным типам определительных предложений естественного языка соответствует логический оператор дескрипции: (℩ x) S (x), что означает тот именно x, который обладает свойством S (дескрипция обозначается перевернутой греческой буквой йотой: ℩, поэтому этот оператор называют «йота-оператором»). Область действия йота-оператора — все предложения с «x» в качестве свободной переменной. Например, (℩ x) (Px & ØQx) означает тот индивидуальный объект, который обладает свойством P и не обладает свойством Q.

Дескриптом называется объект, для которого дается дескрипция. Если существует только один объект, удовлетворяющий условию, соответствующему области действия йота-оператора, то дескрипция и ее дескрипт удовлетворяют условию единственности. Согласно толкованию дескрипций в системе Гильберта и Бернайса, индивидуальные объекты которой — натуральные числа, дескрипции допускаются только в том случае, если они удовлетворяют условию единственности.

В естественном языке также обязательно предполагается существование и единственность объекта, описываемого в определительных предложениях того типа, который соответствует дескрипциям. Таковы предложения типа Писатель, который написал «Юрия Милославского», жил во времена Гоголя. Предполагается, что именно этот писатель был единственным автором «Юрия Милославского» и что факт его существования бесспорен.

В тех случаях, когда в определительных предложениях естественного языка речь идет не об индивидуализированных объектах, в передаче того же смысла на логическом языке используются переменные, связанные квантором общности (") или существования ($). Этим объясняется то, что предложение на естественном языке Pick up a big red block (Подними большой красный кубик) (т. е. кубик, цвет которого — красный) робот переводит в команду Найди все большие красные кубики. На квантор общности (∀) в этом предложении указывает неопределенный артикль a.

Если в предложении использован определенный артикль the big red block (Этот единственный большой красный кубик), то можно в логической передаче того же смысла использовать йота-оператор [76, с. 176, примеч. 3], но лишь тогда, когда дескрипция удовлетворяет условию единственности. Именно по этой причине команду pick up the big red block (Подними этот (единственный) большой красный кубик) робот реализует сразу же в качестве операции с конкретным объектом (без предварительного выбора предметов из некоторого множества), но лишь в том случае, если имеется только один-единственный такой объект. В противном случае робот остановится и попросит объяснить ему, какой именно предмет имеется в виду.

Сравнение естественного языка с логическими позволяет увидеть в некоторых естественных языках как бы окаменелые следы того пути, которым человек пришел к открытию математики. Еще Спиноза заметил, что если человек держит в руке сестерций и драхму (или, чтобы сделать пример более современным, доллар и франк), у него не возникнет в уме понятия «два» до тех пор, пока он не обнаружит общего признака у этих разных предметов — не поймет, что это две монеты. Многие естественные языки сохранили в названиях числительных или особых счетных слов след того времени, когда пересчитывали конкретные множества предметов. Для каждого из таких конкретных множеств было особое числительное.

Напротив, некоторые другие естественные языки в выражении идеи числа скорее приближаются к тем современным логическим теориям, в которых множества рассматриваются без какого-либо уточнения того, какие индивидуальные объекты в них входят [76, с. 405]. В таких естественных языках выражения типа два переводятся как количественные предикаты (быть в количестве двух). Понятие числа в этих языках вводится как предикат от предиката: четыре стороны света понимается как предикат быть четырьмя от предиката быть сторонами света, две монеты как предикат быть двумя от предиката быть монетой. В современной китайской фразе чжэчжан чжоуцзы саньтяо туй (у этого стола три ножки — буквально этот стол — три ножки) в состав предиката саньтяо входит числительное сань (три) и классификатор длинных предметов — тяо (буквально— ветка). Следовательно, саньтяо означает быть тремя — о длинных предметах — или является предикатом быть в количестве трех от предиката быть длинным (предметом). Буквально вся фраза означает этот стол — его ножки (как неотъемлемая его часть) имеются в количестве трех, будучи длинными предметами.

По степени близости к тому или иному типу искусственного логического языка разные естественные языки существенно отличаются друг от друга. Характеристика свойств естественного языка в целом должна даваться на основании сопоставления между собой всех известных естественных языков. Нет оснований выбирать один из них (например, английский) в качестве эталона естественного языка и считать другие языки менее представительными.

В последнее время предположено сходство модели смысла основных сочетаний глаголов с существительными (дополнениями и подлежащими) в таком европейском языке, как французский, и в формализованном языке механики Ньютона [42, 46]. Возможно, что это сходство (в духе мысли Дж. фон Неймана об историческом характере математики, являющейся таким же языком, как санскрит [80, с. 59]) следует объяснять единством происхождения. Математика Ньютона развилась на основе языков типа европейских (сам Ньютон разговаривал по-английски, но писал на тогдашнем международном языке науки — латинском). В основе глагольных категорий некоторых языков американских индейцев лежат представления, которые, по мысли известного лингвиста Уорфа, можно было бы сравнить скорее с физической моделью Эйнштейна.

Можно думать, что многообразие картин мира, описываемых естественными языками, основано на тех же особенностях устройства человека, что и многообразие научных языков, описывающих мир. Поэтому сравнение различных естественных языков с искусственными может представить интерес для современной науки в целом. Начало такого сравнения намного предшествует возникновению кибернетики и даже современной науки о языке — лингвистики, по возрасту намного превосходящей кибернетику. Еще Декарт, которого по праву считают не только предтечей многих достижений точной мысли последних трех веков, но и предвестником лингвистики второй половины нашего века, видел в математике особый язык, вырастающий из естественного (следует помнить, что при этом имеется в виду математика нового времени, отличная от той древнейшей — образной и правополушарной, которая могла и не иметь истоков в естественном языке левого полушария).

Сходную мысль неоднократно высказывал родоначальник современной квантовой механики Нильс Бор. Он считал, «что необходимая для объективного описания однозначность определений достигается при употреблении математических символов именно благодаря тому, что таким способом избегаются ссылки на сознательный субъект, которым пронизан повседневный язык» [117, с. 96].

Глубина последней мысли Бора становится ясной благодаря лингвистическим исследованиям недавнего времени. Они подтвердили, что для всех естественных языков в отличие от всех логических, общими являются прежде всего такие грамматические категории, которые определяются отношениями между говорящим и слушающим.

Говорящий и слушающий

Основной точкой отсчета в описании речевого общения на любом естественном языке является субъект речи — говорящий человек (рис. 37).

В естественном языке говорящий обозначается формами первого лица (я), слушающий — формами второго лица (ты). Слушателей может быть много, поэтому второе лицо может быть либо в единственном числе (ты), либо во множественном (вы). Говорит же чаще всего один человек, если отвлечься от случаев хорового исполнения, в современных обществах не столь частых (мы кричим, мы поем, где мы относится ко множеству говорящих). Множественное число столы означает «стол… (и стол…)»… и стол, но мы обычно означает не «я… (и я)… и я», а «я и еще кто-то» (как русское мы с ним вдвоем).

Во многих языках мира есть особые формы первого лица множественного числа, обозначающие говорящего вместе со слушателем: мы (называемое «инклюзивным» или «включающим») в смысле я и ты вместе, мы включая и тебя тоже (рис. 37). Такое первое лицо множественного числа, включающее (или инклюзивное), отличается от первого лица множественного числа, которое обозначает говорящего вместе с другими людьми, но не включает второго участника акта речевого общения,— слушающего (множественное число «эксклюзивное» или «исключающее»).

Известен рассказ о миссионере, который неудачно пытался обратить членов одного африканского племени, начав со слов: Мы все грешники, и мы все нуждаемся в обращении в веру, но, говоря на языке этого племени, употребил вместо «включающей» формы множественного числа форму «исключающую» и поэтому слушатели его должны были понять так: Я и мои близкие (но не вы — мои слушатели), мы грешники, и я и все мои близкие, мы (но не вы — мои слушатели) нуждаемся в обращении в веру.

Разница между инклюзивными и эксклюзивными формами в русском языке обнаруживается в некоторых случаях в глаголе. Пожелание Отдохнем! является инклюзивным, оно относится одновременно и к говорящему, и к слушающему, тогда как Отдохни! обращено только к слушающему. Точно так же Пойдемте! является инклюзивным обращением (к себе самому и к группе слушающих или к одному слушающему, если к нему обращаются вежливо на Вы), а Пойдите! — форма, обращенная к слушающему (или слушающим).

Если первые два лица в естественных языках обозначают участников речевого общения, то формы третьего лица (а отчасти и формы эксклюзивного множественного числа) относятся, как правило, к тому человеку или тем людям, которые не участвуют в речевом общении.

Третье лицо по своему значению определяется отрицательно: тем, что человек (или люди) не участвует в речевом общении, не является ни говорящим (первым лицом), ни слушающим (вторым лицом). С этим значением третьего лица согласуются и особенности его выражения во многих языках, где оно в глаголе часто обозначается отсутствием какого бы то ни было окончания в отличие от первого и второго лиц, имеющих особые окончания.

Естественные языки различаются лишь тем, как в них выражается лицо: в глаголе (как это обычно в большинстве языков мира), в личном местоимении или же в каких-либо других формах.

В русском предложении я думаю лицо (первое, указывающее на то, что мыслит говорящий — субъект речи, являющийся одновременно и сознающим себя субъектом мысли) выражено личным местоимением (я) и окончанием глагола (дума-ю). В аналогичном латинском предложении cogito (я мыслю) нет необходимости в выражении лица посредством особого личного местоимения: латинское личное местоимение ego (я) может быть добавлено только для усиления (например, чтобы передать смысл именно я, а не кто-нибудь другой).

В английском I think (я мыслю) лицо выражено только местоимением, что видно из противоположного ему you think (ты дума-ешь). Этим объясняется разница между латинским изречением Декарта cogito ergo sum (я мыслю, следовательно, я существую), где союз ergo связывает две глагольные формы первого лица, и английским переводом этой фразы I think, therefore I am, в котором при каждом сказуемом — глаголе в форме первого лица (мыслю, существую) ставится подлежащее — личное местоимение первого лица, как и в обычном русском переводе изречения. Отличие русского способа выражения категории лица посредством личного местоимения от латинского обозначения с помощью личного окончания отчетливо видно в русских формах прошедшего времени, где в глаголе (я думал, ты думал, он думал) лицо не выражается, оно передается личным местоимением.

Есть некоторые языки, где категория лица почти не выражена в глаголе, но и личные местоимения тоже употребляются в них ограниченно. Примером могут служить такие языки Восточной Азии, как китайский и литературный корейский язык. Однако именно в подобных языках наглядно видна связь этой категории с характером речевого общения. В разговоре с незнакомым человеком на литературном корейском языке (как и в литературном китайском) употребление личных местоимений считалось невежливым, они заменялись другими словами: господин, учитель, хозяин дома и т. п. Такое почтительное наименование слушающего составляет одну из характерных черт феодально-вежливых языков многих стран Азии определенного периода. Здесь отчетливо видна зависимость языковых форм выражения от самой социальной ситуации, преобладавшей в большинстве случаев речевого общения (рис. 38).

Перефразируя слова Бора, можно сказать, что естественный язык весь пронизан ссылками на самый акт речевого общения. Этот вывод подтверждается исследованием целого ряда других основных грамматических категорий, которые свойственны значительному числу языков мира.

Ссылками на акт речи определяются такие основные категории глагола, как время: настоящее время — это время, совпадающее с актом речи, прошедшее время ему предшествует, а будущее за ним следует [118, с. 129]. Место «мига говорения» между ему предшествующим прошлым и будущим, которое за ним следует, раскрыла Марина Цветаева с присущей ей поэтической силой проникновения в душу языка:

Сами глагольные времена в этих заключительных строфах стихотворения «Куст» обозначают миг речи (сейчас… говорю — настоящее время), предшествовавшее ему состояние (Что знала — пока не раскрыла рта — прошедшее время) и будущее время, наступающее сразу по окончании речи (знать буду — как только умолкну).

Лирическая поэзия сосредоточена на выражении личности поэта в минуту самого акта поэтической речи. Оттого поэту может быть удивительно несовпадение его я, каким оно предстает в момент речи, и того — другого человека, который называл себя прежде тем же словом, как в первых строфах стихотворения В. Ходасевича «Перед зеркалом», где тот — отражение поэта в зеркале:

В этих стихах поэт до боли остро ощущает, что я принадлежит только сейчас, только моменту речи. С прошедшим временем связаны другие я — мы меняем души, не тела, по словам Гумилева.

Характерно, что, издавая давно написанное сочинение, автор нередко делает примечание, в котором оговаривается, что сейчас он уже не согласен с тем, что думал раньше.

С точки зрения естественного языка представление о я вне времени («существующем довременно и единолично», говоря словами Ивана Карамазова) парадоксально, я определяется самим моментом речи. Сейчас — это временная точка, которую можно определить, только сославшись на акт речи: сейчас — это когда я говорю. Точно так же сегодня, в отличие от вчера и завтра, определяется как день, в который происходит акт речи. Естественный язык описывает время, отсчитывая от момента речи, выступающего всегда как точка отсчета: этим языковое время отличается от времени физического и от времени психологического (описанием различий между которыми начинаются книги Винера по кибернетике).

Напротив, именно та теория времени, которая коренится в особенностях естественного языка, оказала влияние на исследования в области оснований математики. Одно из направлений этих исследований, восходящее к идеям Пуанкаре [76, с. 293], рассматривает натуральный ряд как такую последовательность, еще не наступившие члены которой могут быть построены в будущем, Здесь проявляется то, что современная математика не только выросла из естественного языка, но и до сих пор иногда сохраняет с ним неразрывную связь в осмыслении самих своих основ.

К пониманию я в его отношении к моменту речи достаточно близок и общенаучный принцип, сформулированный крупнейшим математиком XX в. Г. Вейлем: «Предположим, что существует в момент t только один индивид в некотором состоянии C, существенно отличном от состояний всех других индивидов, если через некоторый промежуток времени, особенно если это очень малый промежуток, в момент t' один и только один индивид находится в состоянии C', мало отличающемся от состояния C, или «подобного типа» для состояния C, то это свидетельствует о справедливости предположения, что мы имеем дело с тем же самым индивидом и в момент t, и в момент t'. Вместо t и t' можно рассматривать целую последовательность моментов t, t', t''… . Это волна, двигающаяся на поверхности воды. Если отбросить внутреннюю уверенность в тождестве чьего-то «Я» и все связи, основанные на этой уверенности (Я тот же человек, который встречал вас тогда и сейчас), то нужно воспользоваться теми же средствами (вспомним знаменитые сцены узнавания в мировой литературе, начиная с «Одиссеи»)…» [119, с. 315—316].

В финале «Одиссеи» Пенелопа сперва сомневается в том, в самом ли деле перед ней ее супруг, вернувшийся из далеких странствий. Сама она так говорит своему сыну Телемаху:

Подобным образом и в волшебных сказках героиня узнает героя по примете, одной ей известной. Следовательно, самый сюжет подобных древних произведений словесности основан в известной мере на особенностях представления времени в естественном языке.

Не только формы времени, но и формы наклонения в естественном языке ориентированы на точку зрения говорящего. Фраза ему следовало бы давно прийти означает, что, как полагает говорящий, кто-то третий, о ком идет речь, должен уже давно быть в том месте, где происходит разговор.

Каждое высказывание на естественном языке предполагает наличие в нем такого субъективного глагола, который может быть опущен говорящим, но должен домысливаться слушающим. Даже нейтральное предложение, казалось бы просто утверждающее объективный факт, Сегодня холодно при правильном его понимании слушающим (человеком или вычислительной машиной) предполагает возможность таких реплик, как Ты что, мерзнешь? или Ты смотрел на градусник? или даже А у тебя болит голова? (если собеседник знает, что говорящий реагирует на похолодание головной болью) и т. п. Согласно математической теории формальных грамматик, если Θ — грамматически правильное выражение, то и Я утверждаю, что Θ — грамматически правильное выражение [46, с. 202], Более того, эти два высказывания, как правило, равнозначны.

С моментом речи и самим говорящим соотносится то обозначение пространства, которое выражается наречием здесь [120, с. 146]. Со слушающим и с другими лицами, не участвующими в акте речи, соотносятся другие пространственные наречия там, в той стороне, туда и т. д. Во многих языках есть специальные пространственные обозначения, связанные с каждым из трех лиц: в латинском языке hic — указательное местоимение первого лица, iste — второго лица, ille — третьего лица. Латинское haec urbs (этот город) относится к городу, где живет говорящий (мой, наш город), ista urbs (этот город) означает твой, ваш город, illa urbs (тот город) относится к городу, удаленному от говорящего (или упомянутому раньше) (рис. 39).

С точкой зрения говорящего связаны и другие пространственные обозначения местонахождения предметов и лиц или их передвижения. В русском предложении Слева раскинулись пустыри (начальная строка стихотворения Анны Ахматовой) в явной форме не выражено, слева от кого они раскинулись. Во многих языках это уточнение необходимо.

В значительном числе языков понятие я по существу мыслится как гораздо более широкое, чем то, к которому привычны люди, говорящие на современных европейских языках. Я включает не только тело человека и его части, но в определенном смысле и другие предметы и даже других людей, от этого я неотъемлемых. Например, обозначения рыболовных снастей в языках Меланезии употребляются всегда с притяжательным местоимением типа «мой, от меня не отделимый». В ряде языков так же обозначаются и пространственные отношения: «мой, не отделимый от меня верх» в смысле «надо мной» и т. д.

В подобных явлениях отчетливо проявляется то, что крупнейший польский лингвист Курилович (1895—1978) назвал «антропоцентрической установкой человека, объясняемой из основной ситуации речевого общения» [118, с. 26]. Говорящий субъект оказывается в центре как временной, так и пространственной картины, изображаемой в естественном языке.

«Переключатели», код и сообщение

Акт речи, определяющий по существу все основные категории естественного языка, делает их значение чрезвычайно подвижным. Каждый человек, произносящий высказывание, должен быть в состоянии приспособить слова и формы, обозначающие лицо, время, наклонение, пространство и другие категории, зависящие от акта речи, к условиям речевого общения. Эти условия всегда различны, следовательно, значение таких слов и форм в определенном смысле «пустое». Слова я и ты не соотносятся ни с какой реальностью, кроме самого акта речи и его участников, каковы бы они ни были [120, с. 288]. Целый ряд языковых форм, таких, как вопрос, ответы да и нет, приказания, понятны только на фоне конкретного диалога, вне акта речи сами по себе они лишаются смысла.

В работе, основанной на применении к исследованию естественного языка некоторых общих идей теории информации, один из создателей современной лингвистики Р. О. Якобсон называет слова и формы, зависящие от акта речи, «переключателями» — «шифтерами» [121] (английское shifter от to shift —переключать, переводить, сдвигать).

Мысль Р. Якобсона о роли «переключателей» развивает Р. Том в своей топологической модели естественного языка. По его модели всякое языковое высказывание описывает пространственно-временной процесс. «Переключатели» же локализуют область, в которой этот процесс развертывается. Локализация дается по отношению к той пространственно-временной области, в которой находятся говорящий и слушающий [42; 46, с. 215]. В устном естественном языке такая локализация необходима в подавляющем большинстве высказываний. Поэтому не только в них всегда обнаруживаются «переключатели», но и более того — каждое высказывание в целом обязательно локализовано с их помощью.

Для описания особенностей «переключателей» Якобсон воспользовался понятиями «код» и «сообщение», получившими точное значение в теории информации.

Под кодом понимается способ представления информации в форме, пригодной для передачи по некоторому каналу (рис. 40). Предполагается, что при пользовании одним и тем же кодом (естественным языком в случае языкового общения) декодирующее устройство (мозг слушающего человека или вычислительная машина) восстанавливает сообщение (смысл текста) в той же самой форме, в какой оно было закодировано кодирующим устройством (мозгом говорящего или машиной, использующей естественный язык). Пользуясь терминами «код» и «сообщение», заимствованными из словаря теории информации, Якобсон характеризует «переключатели» как такие кодовые элементы, которые в самом коде (в языке) определяются отсылками к речевому сообщению (высказыванию). Сообщения о сообщении могут преобладать в нашей речи [121, с. 96]. Многие виды гуманитарных областей знания характеризуются преимущественной установкой на передачу речи других авторов в виде цитат или переложений. Но и в повседневной речи постоянно используются разные формы передачи чужих высказываний.

Наш замечательный исследователь истории культуры М. М. Бахтин (1895—1975 гг.) показал, что по мере развития литературы происходит постепенное усложнение способов передачи «чужого слова» — слова другого человека, отличного от говорящего. По словам Бахтина, до недавнего времени целому направлению европейской мысли была свойственна монологичность, установка на мышление одного человека. Прямо противоположный диалогический подход характерен и для науки XX века, и для его искусства, хотя предвосхищение этой тенденции есть у более ранних мыслителей и художников,

Нильс Бор говорил о серии картин японского художника Хокусай «Сто видов Фудзиямы», что эти картины — лучшее воплощение его идеи дополнительности: одна и та же гора предстает в каждой из картин по-новому, общее впечатление возникает из всей их совокупности. Точно так же в романе Достоевского не предлагается одного-единственного взгляда на мир, читатель видит мир попеременно глазами Алеши Карамазова и каждого из его братьев.

Еще до выхода в свет в 1929 г. монографии М. М. Бахтина о Достоевском роль принципа диалогичности для всей человеческой культуры установил М. Бубер в книге «Я и ты», впервые изданной в 1923 г. Первая часть этой книги посвящена личным местоимениям я и ты, которые Бубер называл «основными словами» [122].

Говоря с полным правом о том, что эти слова обозначают не какие-либо предметы, а отношения, Бубер подчеркивал, что «примитивные» языки (такие, как зулусский и фиджи) выражают именно отношения прежде всего. В этой книге (и двух последующих, где развернута его концепция диалога) Бубер делит разные установления человеческих коллективов на такие, которые ориентированы на я, и иные — ориентированные на ты. Можно было бы сравнить этот подход с тем, что согласно современной лингвистике и поэтике различие точки зрения говорящего (я) и слушающего (ты) лежит в основе языковых категорий.

Если, как думал Бор (под чьим влиянием лингвистика и пришла к этой идее), Рассел и многие другие крупнейшие ученые нашего века, язык самой науки стремится идти по пути преодоления ссылок на говорящий субъект, то и литература в какой-то мере решает сходную задачу. Но в ней сложная картина мира создается путем переплетения разных индивидуальных картин.

Язык литературы при этом в передаче внутреннего монолога героя становится предельно субъективным. Эта характерная особенность искусства нового времени была отчетливо выражена Б. Л. Пастернаком уже в его юношеском эстетическом докладе, где утверждалось, что «эта субъективность не является свойством отдельного человека, но есть качество родовое, сверхличное, что это субъективность человеческого мира, человеческого рода… от каждой умирающей личности остается доля неумирающей родовой субъективности, которая содержалась в человеке при жизни и которою он участвовал в истории человеческого существования» [123, с. 219].

В сохранившихся тезисах этого доклада, прочитанного 10 февраля 1913 г., поэзия определялась как «безумие без безумного»: суть искусства состоит в передаче необычности взгляда художника на мир, но не в характеристике необычности самого художника. Поэтому современное искусство обнаруживает неожиданные далеко идущие переклички с современной наукой, которая изучает взаимодействие прибора и объекта, этим прибором исследуемого (автору этой книги довелось слышать такую формулировку этой мысли от Б. Л. Пастернака незадолго до его смерти — в апреле 1960 г.).

Понятие общечеловеческой субъективности в искусстве очень близко к тому, что лингвисты описывают как субъективность языка [120]. Это свойство характеризует не одного писателя и не одного говорящего, а каждого писателя и каждого говорящего, потому что оно коренится в основных особенностях самого способа общения, ими используемого. Если раньше лирика передавала речь говорящего, то теперь и в поэзии, и в прозе учащаются опыты передачи внутренней речи.

Загадкой внутренней речи и ее происхождения все больше занимаются и ученые. В речевом общении детей друг с другом замечается особое явление, названное психологами «эгоцентрической речью». Дети говорят в присутствии друг друга, но каждый из них говорит о своем. Но для того, чтобы думать вслух, детям еще нужно присутствие других ребят.

Как установил Ж. Пиаже, в определенном возрасте эгоцентрическая речь у детей исчезает. По гипотезе Л. С. Выготского, в этом возрасте из эгоцентрической речи возникает внутренняя речь. В терминах кибернетики развитие внутренней речи из «внешней» можно сравнить с движением от программ, которые ранее вводились в машину, к программам, которые строятся самой машиной.

В том возрасте, когда ребенок только еще научился говорить и склонен к эгоцентрической речи, для него особую трудность представляют те слова, которые в языке «переключают» речь от одного говорящего к другому. Характерно, что дети, вполне уже усвоившие язык, тем не менее с большим трудом обучаются правильному употреблению личных местоимений. Ребенку проще называть себя постоянно по имени, избегая коварного и загадочного я: Петя хочет кушать вместо я хочу есть и т. п. Научившись же называть себя я, ребенок отказывает в этом праве своему собеседнику.

Трудность обучения личным местоимениям для детей состоит в том, что каждый из собеседников попеременно присваивает себе это наименование (я) и возможность называть другого на ты (или вы) (рис. 41).

Научившись менять личное местоимение в разговоре, ребенок не понимает, в каких случаях это делать не нужно. В своей книге «От двух до пяти» К. И. Чуковский рассказывает, что когда девочка услышала от няни песню:

Чуковский по этому поводу вспоминает о замечательном рассказе Пантелеева «Буква «ты». В этом рассказе девочка, обучаясь грамоте, никак не может взять в толк, что это за буква я и заменяет ее на «ты»: фразу в книге «Якову дали яблоко» она прочитала «Тыкову дали тыблоко».

Верность описания особенностей детской речи в этом рассказе можно подтвердить словами трехлетней Наташи, пришедшей впервые из детского сада. На вопрос «Как зовут воспитательницу?» Наташа сказала: «Ее зовут На вЫ», «А как же ты ее зовешь? «На мЫ», отвечает Наташа.

То, что труднее всего выучить в детстве, раньше всего теряется при болезни, вызывающей поражение или распад речи. Эта закономерность, сформулированная Л. С. Выготским, относится и к личным местоимениям. Различные типы душевных болезней и неврозов характеризуются изменением отношения человека к самому себе. При шизофрении может произойти полное исчезновение местоимения я и других переключателей из речи больного [47]. Один из больных, описанных психиатрами с такой точки зрения, постоянно твердил: «Я уже больше не я».

Связь особых представлений о собственном я с психологией детского возраста хорошо видна у такого удивительного человека, как С, В. Шерешевский, наделенный поразительной памятью. Он вспоминал о своем детстве: «Вот утро… Мне надо идти в школу… Уже скоро восемь часов… Надо встать, одеться, надеть пальто и шапку, галоши… Я не могу остаться в кровати…, и вот я начинаю злиться… Я ведь вижу, как я должен идти в школу…, но почему он не идет в школу?.. Вот «он» поднимается, одевается… надевает галоши…, вот «он» уже пошел в школу…

Ну, теперь все в порядке… Я остаюсь дома, а «он» пойдет. Вдруг входит отец: «Так поздно, а ты еще не ушел в школу?»

Шерешевский, многие поразительные психологические способности которого были связаны с его крайней инфантильностью, сохранил это я ив зрелом возрасте, когда он признался психологу. «Вот я сижу у вас, я задумываюсь… Вы гостеприимный хозяин, вы спрашиваете: «Как вы расцениваете эти папиросы?..» «Ничего себе, средние…» Я бы так никогда не ответил, а он может так ответить. Это нетактично, но объяснить такую оплошность ему я не могу. Я отвлекся, и он говорит не так, как надо» [39, с. 84],

Необычное отношение к своему я проявляется и у многих больших поэтов, «наделенных каким-то вечным детством», говоря словами стихов Ахматовой. Немецкий романист и поэт Гессе описывал, как он самого себя наблюдал со стороны на курорте, словно раздваиваясь на наблюдателя и наблюдаемого (что опять-таки приводит на ум аналогию с современной физикой).

Как замечает Э. Бенвенист, слова гениального французского поэта Артюра Рембо je est un autre (я — это кто-то другой) представляют собой характерное выражение такого душевного состояния, когда я как бы отделяется («отчуждается») от человека [120, с. 264] («я для меня малО, кто-то из меня вырывается упрямо», по словам другого большого поэта — Маяковского).

Согласно гипотезе, по которой развитие детского языка повторяет эволюцию языка вообще (как в биологии онтогенез — развитие индивидуального организма повторяет филогенез— эволюцию вида), следовало бы ждать, что и в истории языков сохранились следы позднего возникновения личных местоимений. По мысли известного философа Кассирера, одним из первых исследовавшего субъективность в языке, древнейшими словами» обозначавшими говорящего, могли быть указания на его тело (еще до возникновения личных местоимений). Косвенное подтверждение этому можно видеть в том, что в аранта некоторые слова со значением местоимений образованы и от слов, обозначающих части тела. В развитии ребенка личному местоимению я предшествует осознание своего тела (как бы отражение его в зеркале) [48].

Чтобы обозначить себя самого в отличие от другого человека, во многих первобытных обществах говорящий пользуется средством, которое выходит за пределы естественного языка; у каждого человека есть «своя песня». Такие песни известны у саами (лопарей) на крайнем севере Европы, у индейцев племени сирионо в джунглях Боливии, у коряков на Камчатке. Воспроизводя мир древних германцев, Вагнер в «Кольце Нибелунгов» оживил «собственные песни», присвоив каждому персонажу его лейтмотив. В кино сходный прием использован в «8¹/₂» Феллини, где у главного героя есть свой лейтмотив.

Автор этой книги слышал последние «собственные песни», еще сохранившиеся в памяти кетов (енисейских остяков), которых он видел во время экспедиции по изучению языка кетов на Енисее летом 1962 г. У кетской «собственной песни» семь частей, потому что кеты верили, что у каждого человека семь душ, из них шесть могут быть общие с другими животными, а седьмой душой человек (как и медведь, у кетов считающийся человеком) от них отличается Шаманы у кетов могли обмениваться собственными песнями, и тогда душа от одного шамана переходила к другому.

У песни есть неоспоримое достоинство по сравнению с личным местоимением я: это местоимение каждый говорящий себе присваивает заново (что и сбивает с толку детей), а собственная песнь, как имя, принадлежит только ее владельцу (до тех пор, пока он по своей воле не отдаст ее другому). В наш век таким способом обозначают себя не люди, а радиостанции, чьи позывные можно рассматривать как своего рода «собственные песни» в той системе связи, которую с кибернетической точки зрения можно уподобить общению между людьми (рис. 42).

Узнавание человека по голосу, относящееся к функциям правого полушария [25], бесспорно, древнее, чем называние человека по имени, не говоря уже об использовании местоимений (способ обозначения индивида особой мелодией известен на гораздо более ранних стадиях биологической эволюции у птиц). Любопытно, что и жест указания на свое тело, по Кассиреру предшествовавший местоимениям, можно соотнести с функциями правого полушария.

При электросудорожном шоке правого полушария в речи больных обнаруживается большое число переключателей, в частности личных местоимений первого лица. Можно думать, что эти слова существенным образом связаны с характерными особенностями доминантного речевого полушария.

По модели известного польского психиатра Кемпинского, применившего к описанию психики человека некоторые кибернетические понятия, следует разграничивать энергетический метаболизм (обмен энергией между средой и организмом) и метаболизм информационный (обмен информацией между средой и индивидом) [124]. В большой мере вторая задача — словесный обмен информацией с другими людьми — выполняется в человеческом обществе левым полушарием. Слова — переключатели служат для этого необходимым инструментом.

Установка на сознание самого индивида и соответственно на личные местоимения и другие переключатели соотносится с левым полушарием, тогда как взаимодействие с внешним миром принадлежит к основным функциям правого.

Эгоцентрические слова и язык науки

Наблюдения над детским языком, расстройствами речи при нервных болезнях и языком первобытных племен позволяют предположить, что такие «переключатели», как личные местоимения, характеризуют относительно поздний период развития естественного языка. Тем не менее во всех современных языках (не исключая и австралийских) мы встречаем хотя бы некоторые из «переключателей». Более того, именно они и составляют специфику естественного языка, отличающую его от всех искусственных языков науки (в частности, математической логики) и машинных языков. Даже в тех случаях, когда язык науки не стал еще полностью формализованным, в нем, как, например, в обычных научных сочинениях на русском языке, наблюдается тенденция к стиранию форм личного выражения.

Ученые избегают называть себя личным местоимением первого лица, а если это и делают, то даже в статьях и книгах, подписанных одним автором, используют местоимения множественного числа (мы обнаружили в своей лаборатории), где менее явно выражено соотнесение высказывания с одним лишь говорящим. С этим согласуется и тяготение научного стиля к безличным или неопределенно-личным глагольным конструкциям (было обнаружено, что…; для этого добавляют следующие вещества и т. д.). Если в структуру естественного языка благодаря «переключателям» встроены ссылки на людей — участников акта речевого общения, то в современном научном языке субъектом — автором высказывания чаще всего оказывается целая группа людей. Одним из выражений этого служит увеличение числа работ, под которыми подписываются группы ученых (в идеале, не всегда осуществляющемся, все подписывающиеся под работой в ней реально участвуют) [3].

Стремление к обобщённо-собирательному авторству проявляется не только в числе подписей под работами или в употреблении местоимений мы, наш (и соответствующих глагольных форм), но и в том, насколько каждый труд должен учитывать опыт всех предшествовавших исследований по этой же теме. Не только в обзорных сочинениях, которые становятся (особенно в быстро развивающихся науках) одним из основных видов научных публикаций, но и в оригинальных статьях полнота библиографии и знание современного состояния проблемы считаются обязательными.

Для иллюстрации того, в какой степени на задний план отходит проблема личного авторства, можно напомнить, что один из крупнейших представителей гуманитарной мысли XX века М. М. Бахтин из пяти книг, изданных им при жизни, три первые опубликовал под чужими именами (из более ранних аналогичных примеров можно было бы вспомнить Спинозу и датского мыслителя XIX в. Серена Кьеркегора). Большая группа французских математиков, чьи работы составили эпоху в развитии этой науки, всему миру известна под условной общей фамилией Бурбаки. Для ученого высказывание мысли становится более существенным, чем преходящий факт упоминания его личного имени.

Наука вся в целом может рассматриваться в кибернетическом смысле как единая сложно организованная система, внутри которой выделение отдельных личностей с собственно научной точки зрения едва ли оправдано. Этим не умаляется их роль, но она тем значительнее, чем быстрее они помогают общему продвижению вперед науки как единого целого. Эта принципиально «сверхличная» (или «надличная») установка современных ученых прокладывает себе путь через преграды личных тщеславий и стремления к отдельным «спортивным» рекордам в науке. Стирание субъективного и личного начала в науке согласуется с последовательным устранением в языке науки всех ссылок на данный акт речи и его участников.

Одним из первых глубоко проанализировал эту особенность научного языка Бертран Рассел. В своем логическом анализе естественного языка Рассел обратил особое внимание на «переключатели», которые он именовал «эгоцентрическими уловами» (или «эгоцентрическими особенностями» — английское egocentric particulars): «Целью как науки, так и обыденного здравого смысла является замещение изменчивой субъективности эгоцентрических слов нейтральными общественными терминами» [125, с. 119—120]. По мнению Рассела, «в этом процессе нашего избавления от субъективности истолкование эгоцентрических слов представляет собой один из существенных шагов» [125, с. 124]. Значение достижений таких лингвистов, как Э. Бенвенист, Ю. Курилович, Р. О. Якобсон, исследовавших роль переключателей в естественном языке, выходит далеко за пределы лингвистики.

Мысль Рассела о характере эгоцентрических слов получила дальнейшее развитие у Х. Рейхенбаха, который в своей книге по математической логике [126] первым из логиков посвятил целую главу опыту логико-математического анализа естественного языка. Рейхенбах исходил из различения индивидуального знака (английское token) и знака-символа (symbol), представляющего собой класс сходных друг с другом индивидуальных знаков. Слова и предложения естественного языка представляют собой индивидуальные знаки. Значение эгоцентрического слова всякий раз определяется соответствующим индивидуальным знаком, произнесенным или написанным во время индивидуального акта речи [126].

Вслед за Расселом Рейхенбах полагает, что слово это может служить для определения значения всех остальных эгоцентрических слов. Все их значения выводимы из сочетания этот знак. Слово я означает человека, который произносит этот знак. Слово сейчас означает время, когда этот знак произносится. Следовательно, задача определения значений эгоцентрических слов сводится к определению значения сочетания этот знак.

Его значение можно объяснить сопоставив его с употреблением кавычек в логическом языке. В этом последнем кавычки ‘ ’ служат для обозначения такого употребления слова, когда слово относится к самому себе, например, в предложении ‘душа‘ состоит из четырех букв, где ‘душа’ использовано не как обычное слово русского языка, а как название этого слова. Такое употребление слова называется автонимным согласно терминологии, принятой в математической логике и математике; Якобсон [121] определяет такое употребление как «сообщение, относящееся к коду».

Если кавычки позволяют превратить слово естественного языка (душа) в автонимное наименование этого слова (‘душа‘), то особые знаковые кавычки (обозначаются стрелками над строкой — ↘↙) позволяют превратить индивидуальный знак в другой индивидуальный знак, обозначающий сам этот индивидуальный знак.

В таком случае, например, предложение На листе бумаги напечатали этот знак можно заменить равнозначным ему предложением На листе бумаги напечатали. ↘На листе бумаги напечатали этот знак↙. При такой записи, по мнению Рейхенбаха, эгоцентрический характер утрачивается.

Необходимость различения логических ‘ ’ и знаковых ↘↙ кавычек вызвана тем, что индивидуальный знак, по определению, не может повторяться — его можно употребить только однажды. Поэтому с помощью знаковых кавычек можно создать не имя индивидуального знака, а другой индивидуальный знак, его обозначающий (условно каждый такой новый знак обозначается как Θ; следовательно, приведенную фразу можно записать и так; на листе бумаги напечатали Θ).

Предложенный Рейхенбахом способ описания значения эгоцентрических слов предполагает возможность всякий раз пользоваться такими индивидуальными знаками, обозначающими индивидуальные знаки. Например, в своей логической записи знаменитой фразы Мартина Лютера «Здесь я стою» (Hier stehe ich), сказанной на соборе в Вормсе в 1521 г., Рейхенбах заменяет все высказывание, произнесенное Лютером, посредством условного сокращения Θ (иначе Θ можно в данном случае записать с помощью знаковых кавычек как ↘Здесь я стою↙). Тогда здесь определяется как такое место, где произносится Θ, я определяется как тот человек, который говорит Θ. Но само высказывание Лютера, скрываемое под знаковыми кавычками или под символом Θ, все состоит из эгоцентрических слов и форм, которые внутри этого высказывания могут быть определены опять-таки только через соотнесение с самим этим высказыванием.

Для логической записи эгоцентрических высказываний Рейхенбах применил йота-оператор (оператор дескрипции), что согласуется с пониманием им Θ как индивидуального знака. При таком понимании дескрипт удовлетворяет условию единственности. По этой же причине йота-оператор используется и для передачи в логическом языке того смысла, который в естественном языке (например, английском) выражается определенным артиклем. Определенный артикль в естественном языке в большинстве случаев может рассматриваться как особого рода эгоцентрическое слово, потому что определенность отсчитывается с точки зрения говорящего (или слушающего).

В предлагаемой Рейхенбахом логической записи высказывания Лютера используются, кроме обычной символики исчисления предикатов (∃z — существует такой z, что или для некоторого z) символ ℩ (йота-оператор) для дескрипций, и условные обозначения конкретных предикатов st («стоять», немецкое stehen, английское stand), sp («говорить», немецкое sprechen, английское speak) и переменных x (человек), z (место).

означает тот человек x, которому принадлежит произнесенное в месте z высказывание Θ (↘Здесь я стою↙), стоит в том месте z, где человеком x сказано Θ (↘Здесь я стою↙) (буквально: предикат стоять относится к индивидуальному объекту x, для которого выполняется условие, что x говорит Θ в некотором месте z, и к индивидуальному объекту z, для которого выполняется условие, что в z некоторый x говорит Θ).

Предложенная Рейхенбахом запись для эгоцентрических слов при всей ее кажущейся парадоксальности полезна в том отношении, что в ней явно раскрываются скрытые в значении каждого из этих слов ссылки на данный конкретный акт речи (передачу сообщения Θ), вне которого понять их нельзя. Проблема их определения сводится в простейших случаях к проблеме выработки логических средств записи прямой речи.

Рейхенбах приходит к выводу, что в определенном смысле эгоцентрические слова — это псевдослова, так как разные случаи их употребления не равнозначны. Значение этих слов может быть объяснено не на самом естественном языке, а лишь на другом языке (метаязыке), на котором мы описываем этот естественный язык. Но и на этом метаязыке мы можем только описать тот отрывок прямой речи, ссылка на который определяет данное употребление эгоцентрического слова. Такое логическое прояснение смысла эгоцентрических слов весьма важно и для исследования некоторых парадоксов, занимавших уже умы мыслителей Греции, а в XX веке оказавшихся одной из главных проблем математической логики.

Парадокс лжеца состоит в одновременной истинности и ложности следующего утверждения: «Это утверждение, которое я сейчас делаю, ложно». Г. Вейль заметил, что в естественном языке парадокс зависит от эгоцентрических слов это, я, сейчас, которые взрывают смысл высказывания [127]. В этом смысле можно согласиться с известной формулировкой логика Пеано — создателя весьма совершенных способов построения искусственного логического языка, оригинальность которых, однако, долгое время затрудняла понимание работ Пеано и журнала, издававшегося им на этом языке. Пеано о другом отчасти сходном парадоксе еще в начале нашего века сказал, что «он относится не к математике, а к лингвистике». Но именно математика в XX веке много сделала для понимания сути парадоксов, тем самым помогая уяснить и лингвистическую их сторону.

Современная формулировка парадокса лжеца совпадает с афоризмом Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» [55]. В высказывании «Я лжец» в явном виде парадокс еще не выступает (потому что лжец однажды и мог бы сказать правду). Но поскольку к каждому утверждению Θ в естественном языке в силу его субъективности можно добавить «Я утверждаю, что Θ», это высказывание по языковым правилам оказывается равнозначным «Я утверждаю, что я лжец».

Из этого видно, что в естественном языке парадокс вызывается субъективностью языка, благодаря которой в самом высказывании содержатся отсылки к нему самому — в эгоцентрических словах. Поэтому и способ явной логической записи этой особенности эгоцентрических слов, предложенный Рейхенбахом, существен для уяснения причин возникновения парадоксов в высказываниях на естественном языке.

Возможность построения такой машины, которая могла бы употреблять «эгоцентрические слова» («переключатели») так же, как их употребляют люди, обсуждалась Расселом [128, с. 105—106]. По мысли Рассела, машина, которая добавляла бы к словесному описанию испытываемых ею воздействий слово это (это — красный цвет, это — синий цвет и т. п.), не воспроизводила бы существенных черт человеческого речевого поведения. В самом деле, в данном случае это — всего лишь добавление к последующим словам. По словам Рассела, с таким же успехом можно было бы построить машину, которая бы добавляла к тем же обозначениям цветов бессмысленное слово — абракадабра красный цвет, абракадабра синий цвет и т. п. [128, с. 105]. Можно заметить, что то же самое справедливо и в отношении той модели естественного языка, согласно которой к каждому высказыванию можно добавить предшествующее ему Я утверждаю, что…

По Расселу, машина приблизилась бы к моделированию человеческой речевой деятельности, если бы через некоторое время после первого опыта машина могла бы описать его словами То был красный цвет [128, с. 105]. Соответствующий физиологический механизм, лежащий в основе употребления слова то человеком, Рассел описывает как отсрочку словесной реакции на стимул, оговариваясь (с полным на то основанием), что эта схема еще слишком груба.

В качестве простейшего примера, противоречащего схеме Рассела, можно сослаться на распространенные у многих народов анекдоты о тугодумах, которые не сразу реагируют на смешной рассказ.

Неважно, каков реальный промежуток физического времени между стимулом (в этом случае — смешным рассказом) и реакцией (смехом или словами тугодума). Важно, воспринимает ли говорящий этот стимул как актуальный для себя в момент, когда он на него реагирует. Поэтому описание эгоцентрических слов, в которых отчетливо проявляется субъективность естественного языка, в терминах строго объективных (например, с помощью интервала физического времени между стимулом и словесной реакцией на этот стимул) не соответствует сути описываемого явления. Для понимания языкового времени (как и вообще переключателей — эгоцентрических слов) оказывается необходимым учитывать и различия между правым полушарием, ориентированным на настоящее, и левым, занятым планированием будущего.

Вообще оказалось недостаточным рассмотрение естественного языка как словесных реакций человека на стимулы внешней среды, особенно популярное в американской науке середины нашего века. Это убедительно показал Н. Хомский. Еще раньше Н. А. Бернштейн заметил, что язык не может быть описан с помощью подобной упрощенной схемы.

Н. А. Бернштейн обратил, внимание на значение таких элементов языка (названных им «словами-операторами», что согласуется с пониманием термина «оператор» в искусственных языках), которые сами по себе ничего не обозначают, но указывают на различные отношения в речи. Наличие таких слов в языке, по мысли Н. А. Бернштейна, противоречит замыслу описать его просто как множество элементов E (сигналов), отображающих некоторые другие множества I (сигналов стимулов, происходящих из внешней среды). В качестве примеров фраз, не поддающихся такому объяснению, Н. А. Бернштейн приводил высказывания, содержащие эгоцентрические слова: ты мыслишь, мы помыслим и т. п. [18].

По мысли Н. Л. Бернштейна, развитой потом во многих работах наших ученых, сам естественный язык представляет собой модель мира. Эгоцентрические слова предполагают такую модель, где в центре при разговоре находится сам говорящий.

Почему слово «этот» непонятно роботу

В ходе разговора человека с роботом, поднимающим кубики, в Лаборатории искусственного интеллекта, произошел такой обмен репликами. На приказание Grasp the pyramid (Схвати эту пирамиду) робот, оставшийся бездеятельным, возразил: I don't understand, which pyramid you mean (Я не знаю, какую из пирамид ты имеешь в виду). Робот ничего не будет делать до тех пор, пока человек не объяснит ему, какую из трех пирамид (красную, синюю или зеленую) он должен взять. Определенный артикль the в английской фразе (как и указательное местоимение эту в русском переводе) — эгоцентрическое слово: говорящему ясно, какую из пирамид он имеет в виду, в устном разговоре он может пояснить это жестом, показать на предмет, но роботу эгоцентрическое слово непонятно.

В этом разговоре машина понимает только те случаи употребления определенного артикля, где он относится к предметам, в данной ситуации единственным. По этой же причине машина правильно употребляет и понимает местоимения I (я) и you (вы), потому что они в этой предельно упрощенной ситуации всегда относятся только к самой машине и к одному и тому же человеку, с ней говорящему. При таком употреблении местоимений, принципиально отличном от обычного их использования, они аналогичны собственным именам. Робот еще находится на уровне мальчика, называющего себя «Петя» («Петя играет» и т. п.). Робот умеет только переворачивать I (я) и you (вы), употребляя их то по отношению к себе, то по отношению к своему единственному собеседнику. Но в реальном общении I и you могут относиться к разным собеседникам, иногда многочисленным.

Для того, чтобы машина правильно понимала естественный язык, должны были бы быть построены правила «переключения» всех эгоцентрических слов и форм на ситуацию каждого данного акта речевого общения. Каждый «индивидуальный знак» (Θ) по-новому определяет другие зависящие от него по своему значению эгоцентрические слова.

В рассуждении Рассела интересна мысль о роли времени и памяти для моделирования значений эгоцентрических слов. Можно попытаться выяснить, сколько таких индивидуальных знаков Θ или высказываний хранится обычно в памяти человека. Приблизительную оценку этой величины может дать то, что например, каждый школьник помнит обычно свои разговоры с товарищами и их ответы на уроках за последние дни, а лектор помнит вопросы, заданные ему после лекции или на семинаре. Как видно из текстов евангелий и из мемуарной литературы нового времени, при большом внимании к другому человеку можно запомнить буквально все его основные высказывания на протяжении очень длительного времени. По отношению не только к близким, но и к далеким знакомым, употребление эгоцентрических слов в последующих актах речи зависит от сохраняющихся в памяти предшествующих Θ. Достаточно в качестве простого примера сослаться на то, что люди всегда помнят, с кем они на Вы, с кем на ты, и переход с одной формы обращения на другую отмечается обычно социальным обрядом (например, пьют на брудершафт).

Если воспользоваться сравнением языка с шахматной игрой, к которому часто прибегают математики и логики вслед за Гильбертом и лингвисты вслед за Соссюром, то употребление языка человеком в обществе можно было бы сравнить со многими партиями, разыгрываемыми гроссмейстерами одновременно на разных досках. Хотя в реальном языковом общении каждый следующий «ход» в одной из партий (каждый разговор с новым собеседником) может и отделяться большим временем от всех предыдущих, в памяти эти партии (разговоры) должны храниться одновременно (все ходы записываются). Поэтому модель сеанса одновременной игры на разных досках и модель языкового общения в основном тождественны. Благодаря смысловым особенностям эгоцентрических слов человек обычно справляется с такой задачей.

Приведенная выше схема разговора робота, играющего в кубики, с человеком [115] содержит предельное упрощение за счет сведения обоих собеседников к паре постоянных партнеров. Поэтому эгоцентрические слова (я, ты) в такой схеме сводятся к ярлыкам (собственным именам), тождественным одному из партнеров. Если же представить себе реальные возможности общения на естественном языке многих людей с вычислительной машиной в режиме разделения времени (когда машина может одновременно обмениваться сообщениями с целым рядом потребителей), то одну из существенных трудностей при общении может представить понимание машиной эгоцентрических слов.

При общении машины со многими людьми практически существенной задачей может оказаться различение каждого участвующего в обмене информацией. Человек различает своих собеседников не благодаря эгоцентрическим словам, а вопреки им (к каждому из собеседников приложимы одни и те же личные местоимения). При опознании индивидуального человека вычислительной машиной были бы полезны не личные местоимения, а способы типа «собственной песни» или позывных, как каждый из нас умеет отличить знакомых по голосу, например при разговоре по телефону; согласно новейшим экспериментальным данным, эта функция выполняется «неречевым» — правым полушарием [25]; моделирование ее на автомате — анализаторе речи наталкивается на значительные трудности [30]. Высказывания, начинающиеся с я, означают всего лишь «источник данного сообщения» и не могут способствовать опознанию данного лица иначе как путем его отождествления с автором или источником сообщения.

Трудности (по-видимому, на сегодняшний день едва ли легко преодолимые), которые возникли бы при попытке обучения машины пониманию предложений, содержащих эгоцентрические слова, можно было бы пояснить на примере изречения Декарта я мыслю, следовательно, я существую. Логический анализ этого высказывания приводит к выводу, что оно содержит квантор существования (∃): существует мысль. Очевидно, изречение Декарта могло бы быть сообщено машине (или проанализировано ею самой) в форме: В источнике настоящего сообщения существует мысль, следовательно, источник настоящего сообщения существует. В этой форме сохранено эгоцентрическое слово «настоящий» («настоящее сообщение» употребляется в смысле индивидуального знака — Θ). Можно себе представить, что каждое вводимое в машину сообщение нумеруется, т. е. индивидуальные знаки хранятся в памяти, закодированные соответствующими числами (это в точности соответствует идее Рейхенбаха, предлагавшего считать номер каждого Θ индивидуальным знаком для этого Θ).

Пусть изречение Декарта закодировано как Θ_i. Тогда само сообщение Θ_i· должно быть понято следующим образом: В источнике сообщения Θ_i существует мысль, следовательно, источник сообщения Θ_i существует (принципы формализованного изложения этой идеи намечены еще в XVII веке Спинозой в книге «Основы философии Декарта, доказанные геометрическим способом»).

Для обучения машины естественному языку в нее необходимо ввести некоторые предпосылки понимания значения слов (другой возможностью является формирование самой машиной системы таких предпосылок, иначе говоря, определенной модели мира, по некоторым вводимым в нее исходным данным). К этим предпосылкам безусловно должно относиться и предположение, что у каждого вводимого в машину сообщения есть некоторый источник. В таком случае вторая половина изречения Θ_i автоматически следует из самого наличия сообщения Θ_i, введенного в машину. Что же касается первой половины, его интерпретация машиной зависит от понимания слова мысль. Если, как это представляется возможным, это слово понимается как равнозначное «переработке информации», то первая половина сообщения Θ_iбудет понята как указание на наличие переработки информации в самом источнике сообщения Θ_i. Это, по-видимому, также должно соответствовать некоторым предпосылкам понимания языка. В той мере, в какой сообщение Θ_i может быть понято машиной, оно все оказывается выводимым из предпосылок понимания языка и в этом смысле не несет никакой новой информации.

Сообщение и его автор

Определение смысла эгоцентрических слов невозможно без отождествления источника данного сообщения Θ с конкретным лицом. Но само это отождествление происходит чаще либо через это же сообщение Θ (как в примере с изречением Лютера, разобранным Рейхенбахом), либо через предшествующие сообщения, исходившие от того же источника. Большинство имен незнакомых ему лично людей, известных современному интеллигентному человеку, он определяет как авторов определенных сочинений (характерны обычные определения в кроссвордах: «Роман русского писателя XIX века» и т. п.).

В «Ревизоре» Гоголя Хлестаков в сцене хвастовства перед городничихой и ее дочерью приписывает себе множество популярных в те годы литературных сочинений:

«Хлестаков… Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… все это я написал.

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.

Анна Андреевна. Так, верно и «Юрий Милославский» ваше сочинение?

Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.

Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже будешь спорить.

Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.

Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала…»

Рассмотрим языковые высказывания двух видов: Я это написал (Θ₁) и Загоскин — автор «Юрия Милославского» (Θ₂). Первое сообщение (Θ₁) утверждает, что x — источник сообщения Θ₁, ранее был источником некоторого письменного сообщения Θ_k(обозначено эгоцентрическим словом это). Во втором предложении (Θ₂) утверждается, что лицо y, носящее собственное имя Загоскин, является автором письменного сообщения Θ_l, известного под заглавием «Юрий Милославский». Сходство обоих высказываний, Θ₁и Θ₂, заключается в том, что оба они утверждают связь автора (источника) с некоторыми сообщениями. Различие между ними состоит в эгоцентрическом характере высказывания Θ₁. Каждое из этих высказываний может быть записано на логическом языке с помощью йота-оператора: обозначая автора (источник сообщения) как A, можно записать

Различие между Θ₁и Θ₂обнаруживается в логической записи, из которой видно, что в Θ₁утверждается двойное авторство x — по отношению к Θ_k и к Θ₁. В Θ₂утверждается, что существует один и только один индивид, который является автором Θ_l — «Юрия Милославского» и этот индивид тот же самый, что и Загоскин (на специальном языке математической логики можно сказать, что у имен Загоскин и автор «Юрия Милославского» — один, денотат). Хлестаков сперва нарушает эту предпосылку правильного понимания языка, а потом выходит из положения, объявляя, что есть два разных романа с таким названием, а у них два автора: у одного (Θ_l) — Загоскин, а у другого (Θ_k) —сам Хлестаков.

Следует подчеркнуть, что исключительная сложность и величина сообщения типа Θ, составляющего целую книгу, делает в принципе невозможной в логической записи передачу всего такого сообщения в знаковых кавычках (↘Θ↙), т. е. передачу прямой речи. Это касается не только письменного сообщения, но и достаточно обширных устных. Следовательно, утверждения авторства относятся обычно не к самим сообщениям, а к другим индивидуальным объектам, их обозначающим (к заглавиям на письменном естественном языке).

Той же практической невозможностью повторить все сообщение в целом объясняется то, что в библиотечных каталогах и большинстве справочно-библиографических изданий письменные сообщения кодируются условно их заглавиями и авторами. Именно это и создает те особые трудности переработки растущего множества научных изданий, для частичного преодоления которых издаются реферативные журналы и разрабатываются информационно-логические машины.

Память культуры

Современное общество характеризуется наличием специальной памяти коллектива (в частности, книгохранилищ, архивов, дискотек, фильмотек и т. п.). В ней хранится огромное число письменных и иных сообщений с указанием их авторов. Количество и сложность всего этого массива сообщений вызвало к жизни документалистику — дисциплину, изучающую этот массив и способы его организации (в документалистику в широком смысле входит библиотечное и архивное дело и книговедение).

Ученый, работающий в какой-либо из бурно развивающихся областей современного знания, решает задачу, отчасти сходную с описанной выше моделью сеанса игры со многими партнерами (в режиме разделенного времени). Но число партий, разыгрываемых ученым, обычно существенно больше, чем при повседневном устном общении. Он должен постоянно следить за потоком научных сообщений в своей области и нескольких (а иногда и многих) пограничных с ней областях.

Трудности усугубляются разнообразием языков, на которых эти сообщения печатаются, многочисленностью (иногда и редкостью) соответствующих журналов. Поэтому естественна попытка облегчить труд ученого: часть этой непосильной вспомогательной работы перелагается на вычислительную машину. Предполагается, что сообщения в какой-либо определенной области (например, в органической химии, где существенную трудность может представить обнаружение вновь синтезированного соединения в списках уже ранее описанных) могут храниться в информационно-логической машине (или комплексе таких машин), к которой ученый может по мере необходимости обращаться за справками. Число конкретных достижений за 20 с лишним лет напряженной работы в этой области еще не очень велико, хотя в ряде стран машины помогают уже в обработке патентов и в решении некоторых других задач, связанных с поиском информации в большом массиве документов. Уже начинают выходить научные журналы (например, американский «Журнал вычислительной лингвистики»), приспособленные к обработке на машинах.

Размеры всей информации, накопленной в печатных изданиях и рукописях человечеством, до настоящего времени оцениваются примерно как 10¹⁴бит (двоичных единиц информации). Этот расчет, предложенный чл.-корр. АН СССР Н. С. Кардашевым [129], основан на том, что общее число всех печатных изданий и рукописей на Земле составляет около 10⁸; в каждой из книг содержится в среднем 10⁶бит (что равно среднему объему оперативного запоминающего устройства современной вычислительной машины). Однако несомненно, что значительная часть этой информации может быть представлена существенно более сжатым образом, что в первом приближении дает величину порядка 10¹¹бит.

Число нейронов в мозге каждого человека превышает 10¹⁰, а согласно новейшим данным число нейронных соединений существенно превышает число самих нейронов, доходя до 10¹⁵— 10¹⁶. Поэтому современные работы по оценке информации, накопленной всем человечеством, приводят к неожиданному и парадоксальному результату: вся эта информация в принципе может быть усвоена и переработана мозгом одного человека.

Но эта возможность, теоретически существующая, реализуется в известной мере только у немногих людей. Для более широкой реализации этих потенциальных возможностей необходима более разумная организация всего комплекса наших знаний.

Эта же задача ставится и при использовании вычислительных (в частности, информационно-логических) машин для хранения научной информации. Ясно, например, что оперативную память машины объемом порядка 10⁶бит было бы неразумно занимать одной книгой, которая при введении ее в машину на естественном языке заполнила бы весь этот объем. Между тем для переработки научной информации этот наименее экономный способ оказывается и наименее эффективным.

Машина может успешно оперировать с этой информацией в случае ее представления на особом искусственном языке, который вместе с тем позволил бы и гораздо более сжато хранить в машине весь этот объем данных. Задача, следовательно, сводится к разумной перекодировке накопленного массива информации: книгу имеет смысл держать не в виде той (буквенной) информации, которая характерна для левого полушария (а именно количество этой информации и можно оценить в битах), а в виде комплекса значений, специфических для правого полушария (и представляющих существенные трудности для количественной оценки).

Основная трудность усвоения всей этой информации как машиной, так и одним человеком, заключается в том, что до сих пор она сохранилась и передавалась не в виде единой системы знаний, а в качестве суммы текстов разных авторов. Научная информация в библиотеках хранится в виде множества сообщений Θ₁, Θ₂,…, Θ_n при n→∞), принадлежащих определенным авторам. Внутри каждого такого сообщения содержится обычно значительное число повторений (в пересказе или в цитатах) предшествующих сообщений. Текст Θ_m содержит обычно ссылки на тексты Θ_j, Θ_j+1,…, Θ_m-1 или частичное (а иногда и полное) повторение этих текстов. В некоторых гуманитарных науках сообщения о предшествующих сообщениях составляют существенную часть всего научного текста; то же самое относится и к обзорным статьям или монографиям по любой области знания.

Уже этим обусловливается значительное число повторов, делающих существенную долю научных текстов избыточной. Повторы нельзя считать оправданными даже и с точки зрения помехоустойчивости сообщений при их передаче во времени; история науки показывает, что чаще всего такие повторяющиеся от работы к работе (и в этом смысле помехоустойчивые, легко доходящие до следующих поколений) утверждения позднее оказываются устаревшими (а в конечном счете ложными), тогда как единичные (и не повторяющиеся в других трудах) высказывания в дальнейшем могут подтвердиться и найти развитие.

В качестве примера можно вспомнить о судьбе многочисленных идей Лейбница, который, по словам Винера, был предшественником кибернетики, и, как теперь признается многими, — предвестником также и современной математической логики, семиотики, новейшей лингвистики. Большинство наиболее замечательных мыслей Лейбница частично оставались в рукописи еще долгое время после его смерти, и лишь недавно — больше, чем через 200 лет после его смерти — были изданы и изучены во всем объеме. Сходная судьба характерна и для наследия другого предшественника семиотики — американского логика Перса.

Авторитет одного определенного автора может привести к тому, что именно его высказывания полностью или частично воспроизводятся в последующих текстах других авторов. Циркуляция одних и тех же сообщений в системах передачи информации может иметь отрицательные последствия. С кибернетической точки зрения их можно сравнить с механизмом возникновения индивидуальных нервных расстройств при воспроизведении мозгом одного и того же травмирующего сообщения, т. е. при повторении травмы, повторно воспроизводимой центральной нервной системой.

Наука новейшего времени стремится (часто еще стихийно) к стиранию личности автора и к построению единой надличной системы информации. Достижение этой цели и означало бы выход из того информационного кризиса, к которому ведет накопление научных и технических сообщений отдельных авторов.

Поскольку каждое научное сообщение (не исключая и тех относительно редких, которые означают введение принципиально новой точки зрения на данный предмет) в существенной степени опирается на результаты всех предшествующих, само понятие авторства по отношению к научным сочинениям в известной мере проблематично. Информационно-логическая машина, в которую заложен накопленный массив сведений в определенной области знания, при вводе в нее некоторых вновь опубликованных сообщений на те же темы может определить, что они не содержат никакой новой информации. Если в соответствующих статьях на естественном языке и будут содержаться эгоцентрические высказывания типа «я установил, что», «мы полагаем…» и т. д., соответствующие дескрипции из логической записи на последующих этапах работы машины должны быть устранены. Уже поэтому представляется, что для общения с информационно-логическими машинами эгоцентрические слова естественных языков не должны играть существенной роли.

Приписывание авторства любого текста определенной личности, оформляющей окончательно эти тексты на естественном языке перед их сдачей в печать, может быть временной особенностью некоторого типа культуры. Это нисколько не более обязательно, чем характерная для языков Меланезии передача названий предметов с грамматическими характеристиками неотъемлемой принадлежности. Категория принадлежности, характерная для левого полушария, может прилагаться к любым объектам.

Понятие авторства, через которое в дескрипциях могут быть определены другие эгоцентрические слова, само оказывается логически трудно определимым. По отношению к любому научному тексту можно было бы говорить только о некоторой количественной доле авторства отдельного ученого (применительно к содержанию, остающемуся после перевода данного сообщения с естественного языка на искусственный, например, информационно-логический). Но и задача точного определения такой доли сильно затрудняется тем, что часто почти одновременно ученые приходят к одним и тем же результатам (иногда частично зная о направлении работ своих коллег).

Хранение информации в бесписьменном обществе

Современная культура хранит в памяти всего общества такую массу письменных сообщений определенных авторов, число которых превышает возможности запоминания одного индивидуального человеческого мозга (хотя один мозг и был бы в состоянии запомнить реальный информационный запас культуры при более разумном его кодировании). Это неудобство кодирования, ошибочно называемое «информационным взрывом», составляет особенность человеческой культуры только на протяжении последнего периода ее развития. Объем письменной памяти составляет отличие обществ, широко использующих письменность (начиная с переднеазиатских цивилизаций III—II тысячелетий до н. э.), от более ранних культур.

Промежуточный этап можно наблюдать, изучая такие ранние письменные архивы, как, например, клинописную библиотеку хеттских царей XIV—XIII вв. до н. э. из Хаттусаса (современное селение Богазкей в центре Турции недалеко от Анкары). На протяжении полутысячелетнего существования хеттской клинописи было накоплено значительное число текстов — по приблизительным подсчетам примерно четыре тысячи клинописных текстов с различными названиями, из которых до нас дошло около седьмой части. Каждый из этих текстов состоял из нескольких глиняных табличек, покрытых тысячами клинописных знаков; следовательно, всего несколько миллионов клинописных знаков, каждый из которых содержит несколько десятков бит, поэтому общий объем клинописной информации может оцениваться как величина порядка 10⁸бит.

Вся обширная литература, записанная особой иероглифической письменностью на дереве, погибла при пожарах городов. Существовали уже и зачатки позднейшей документалистики. Многочисленные писцы (в текстах упоминается более сотни писцов с разными именами) переписывали древние тексты (до нас дошло множество дубликатов одного текста), записывали новые, следили за порядком и сохранностью архива. Сохранились составленные писцами каталоги, где при заглавии текста (часто обозначавшегося первой его строкой, например, «Когда я вызываю призрак мертвого») стоит имя лица, выступающего в качестве автора, а также приводятся сведения о сохранности табличек в архиве. Например, одна строка из каталога хеттских таблиц выглядит так: Одна клинописная глиняная табличка: слова Туннавии, Старой Женщины —жрицы. «Когда я вызываю призрак мертвого». Табличка не заканчивает текста, но мы не нашли последней его таблички. Из этого видно, что хеттские писцы уже использовали способ сокращенного обозначения всего текста другим, индивидуальным знаком — его заглавием в сочетании с указанием автора.

Старая Женщина — жрица совершала обряд, произнося при этом текст заклинаний, во многом традиционный и принадлежавший ей во всяком случае не в большей степени, чем современному популяризатору науки принадлежат излагаемые им идеи. Слова «я вызываю призрак» не ею были изобретены впервые. Тем не менее ее имя было обозначено в каталоге (и в самом тексте — обычно в начале его, и в заглавии, помещавшемся в конце) как имя автора. Представление об авторстве в том расширенном смысле, в каком оно сохраняется до нашего времени, возникает почти одновременно с письменностью.

Бесписьменные общества характеризуются исключительной прочностью культурных, религиозных, социальных традиций. При отсутствии тех искусственных средств передачи информации во времени, которые появляются после изобретения письменности, эта передача в основном осуществляется посредством запоминания и повторения сочетаний слов устного языка. Лучше всего они запоминались в составе поэтического сочинения, которое исполняли под музыку.

Единство поэтической и музыкальной формы (предполагающее участие в запоминании правого полушария) используется и как прием мнемотехники (техники запоминания), что до сих пор можно наблюдать у исполнителей древнейших религиозных гимнов — «Вед» в Индии. В Индии письменность вошла в широкое употребление достаточно поздно (на рубеже нашей эры), а науки (такие, как лингвистика, поэтика, логика, математика, астрономия) развились за полтысячелетия до этого. Древнейшие индийские научные трактаты (даже пользовавшиеся особой системой устных условных обозначений, например лингвистических) первое время существовали только в устной традиции. В устной передаче сохранились и имена авторов этих трактатов.

В бесписьменных обществах в памяти каждого из специально выделенных членов общества хранится значительное количество текстов устной народной словесности. Для кибернетики, занимающейся проблемой объема запоминающего устройства человека, важны данные о размерах такой индивидуальной памяти в бесписьменных обществах. По подсчетам собирателя беломорских былин А. В. Маркова, знаменитая северно-великорусская сказительница М. А. Крюкова пропела ему 10300 стихов. Как заметил в своей книге об узбекском героическом эпосе акад. В. М. Жирмунский, хорошие узбекские сказители могли исполнить в среднем около 30 дастанов, в каждом из которых было несколько тысяч стихов. Рекордной памятью отличался узбекский сказитель Пулканшаир, знавший до 70 дастанов (т. е. несколько сот тысяч стихов). В каждом стихе (строке) содержится несколько десятков двоичных единиц информации. Следовательно, максимальный объем запоминающего устройства можно оценить как величину порядка 10⁷бит (на основании экспериментально-психологических данных предел долговременной памяти человека оценивался как 10⁹бит).

Иначе говоря, предельный объем индивидуальной памяти при устной передаче информации в бесписьменных обществах сопоставим с памятью одной современной вычислительной машины новейших образцов и с предельным объемом памяти всего коллектива (количеством информации, содержащимся во всем множестве письменных сообщений) в таких раннеписьменных обществах, как хеттское.

Выигрыш при переходе к письменной передаче информации заключается не в передаваемых количествах информации, а в ее качестве. Во-первых, с самого начала существования письменности она использовалась для записи различных языков (и даже преимущественно именно для записи необычного, чужого или мертвого священного языка). Так, в клинописном архиве хеттских царей были найдены тексты на семи разных языках. Во-вторых, письменность позволяет в принципе сохранить в памяти общества текст, резко отличающийся от всех, принятых в данном обществе, и в этом смысле характерный именно для его автора.

Среди дошедших до нас 600 текстов хеттского архива из общего числа 4000 всего лишь два или три текста можно охарактеризовать как носящие отпечатки творческой индивидуальности, тогда как остальные следуют общепринятым клише. По существу в этот период записываются многие тексты, еще достаточно близкие к фольклорным. Но если фольклор в принципе обращен ко всем членам небольшого племени, то письменность в ранний период использовалась очень узкой группой лиц, принадлежавших к жречеству и другим высшим социальным слоям. Поэтому появление письменности в начале (и в течение очень большого отрезка времени) не означало обычно и расширения круга лиц, пользующихся информацией,

Существенное отличие бесписьменной фольклорной традиции от современной письменной литературы можно пояснить ссылкой на научно-фантастический роман Р. Брэдбери «451^o по Фаренгейту». В этом романе (и в одноименном фильме Трюффо) тоталитарный режим преследует всех, у кого обнаруживают книги, книги же безжалостно сжигают. Немногочисленные любители книг, которым удается сбежать из этого книгоненавистнического ада, для сохранения художественной литературы делят ее между собой. Каждый из них выучивает какое-нибудь одно произведение (или книги одного какого-нибудь автора) и заменяет другим книгу, которая легко может погибнуть. Такая специализация функций напоминает устройство муравейника, где один из муравьев может служить как бы бочкой для других членов сообщества: они наполняют его до краев медом, который он может срыгивать, когда его товарищи хотят полакомиться. Точно так же в чудовищной социальной утопии Брэдбери мозг человека-книги до краев переполнен тем автором или той книгой, которой его начиняют. Из этого видно, что письменной литературе уже не суждено снова стать фольклором.

Творческая память человека

Уже и изучение фольклора позволяет думать, что способности человека обнаруживаются не в пассивном запоминании, а в творческом воспроизведении. Как бы много ни мог запомнить человек, творческий характер его памяти препятствует пассивному запоминанию обширных письменных текстов: левое (речевое) полушарие не столько запоминает тексты, сколько создает их заново.

С. В. Шерешевский мог запоминать длинные списки из тысячи слов, в том числе бессмысленных, и воспроизводить их через большие промежутки времени. Не зная итальянского языка, он запомнил со слуха первую строфу «Божественной комедии» и воспроизвел ее по памяти без ошибок 15 лет спустя. Его память была связана с правым полушарием. Воспоминание он описывал как «легкое щекотание в левой руке» [38, с. 19]. Но ему трудно было запоминать длинный связный текст на родном языке. Как он сам объяснял, «каждое слово вызывает образы, и они находят друг на друга, и получается хаос» [38, с. 38]. Именно потому, что память речевого (левого) полушария— творческая и образная, запоминать можно только добавляя от себя, как это и делают сказители. Запоминать полностью длинные письменные тексты люди (особенно люди творческие) не умеют. Достаточно напомнить о предельном проявлении этого: Достоевский начисто забывал собственные романы. Когда он дописывал «Преступление и наказание», ему пришлось заново его перечитать, потому что за время сочинения романа он запамятовал его начальные главы. Напротив, удивительные примеры запоминания больших музыкальных произведений представляет память таких композиторов, как Шостакович (видимо, речь идет о способностях правого полушария).

При колоссальном запасе творческого потенциала человека его возможности пассивного запоминания словесных текстов несопоставимо малы, в особенности у взрослого. Запоминать целые тексты на естественном языке легче всего в раннем возрасте (т. е. до того времени, когда завершилось разделение функций обоих полушарий). Опыт обучения подтверждает, что когда человек действительно усваивает опыт предшествующих поколений, он делает это, сам решая задачи, а не зазубривая наизусть тексты. Культуры, ставящие своей целью усвоение на память обширных текстов, превращают почти целую человеческую жизнь в подготовительный период учения, как в старом Китае, где нередко подготовку к экзаменам длилась до старости (хотя иероглифический характер письма и должен был облегчать запоминание для правого полушария; в этом смысле частично оправдана идея соотнесения восточной культурной традиции с правым полушарием у Орнстейна) [130] [4].

Характерно, что даже предельная величина (10⁹бит), полученная в экспериментальной психологии для объема долговременной памяти человека, на несколько порядков меньше предполагаемой информационной способности мозга в целом. Уже это делает необходимым существование при мозге и внешней пассивной памяти. Первые попытки создания такой памяти вовне начались с самого раннего периода истории Homo sapiens — такова была уже в верхнем палеолите функция рисунков и других знаков (в том числе счетных), зарубок и т. п. (ориентированных, как позднее письменность, на зрительно-пространственные способности правого полушария).

Появление письменности, и в особенности книгопечатания, означало создание такой долговременной памяти, которая в принципе ничем не ограничена. Вместе с тем книги являются социализированной памятью всего коллектива. Поэтому, например, сообщество ученых, пользующихся единой библиотекой, с кибернетической точки зрения можно сравнить с такой вычислительной системой, внутри которой разные вычислительные машины, разобщенные пространственно, связаны с единым долговременным запоминающим устройством.

Исследователь, работающий в области таких гуманитарных наук, которые, как лингвистика, предполагают обращение к многочисленным изданиям древних текстов, словарям и справочникам, практически неотделим от своей подсобной библиотеки (и связанных с ней картотек и систематизированных выписок). Хорошую кибернетическую аналогию системе, образуемой исследователем и его библиотекой, представляют современные машины с оперативными запоминающими устройствами порядка 10⁶бит при внешних запоминающих устройствах со свободным доступом общей емкостью 10⁸—10⁹бит.

Уже вскоре после изобретения книгопечатания в XVI в. Сервантес в «Дон-Кихоте» описывает своего героя, чья библиотека в 100 томов (общий объем информации порядка 10⁸бит), по мнению окрестных жителей, составляла единое целое с Дон-Кихотом; поэтому, желая избавить его от предполагаемой психической болезни, священник и цирюльник сжигают книги и замуровывают самое помещение библиотеки.

Современный интеллигентный человек немыслим вне того продолжения его памяти, которое представляют собой книги (с той существенной оговоркой, что число их должно быть разумно ограничено теми, в которых содержится реальная информация; здесь кое в чем можно согласиться и с цирюльником из романа Сервантеса). По-видимому, в самом близком будущем едва ли не еще более важное подспорье для памяти при поиске нужной научной и технической информации могут представить и вычислительные машины, особенно информационно-логические. Они могут в гораздо большей степени, чем каталоги книгохранилищ и библиографические реферативные журналы, облегчить трудоемкий процесс управления памятью.

Отличие машин от книг может состоять, в частности, в безличном характере содержащихся в них сведений. По контрасту с безличным (надличным) характером научной информации, содержащейся в машинах, книги могут приобрести подчеркнуто субъективный характер. Это можно сравнить с ролью фотографии для развития нефигуративной живописи.

Увеличение возможностей памяти всего коллектива (в том числе и с помощью вычислительных машин) может иметь существенное значение для высвобождения творческих возможностей мозга. Показательно, что приведенные выше предельные числа, характеризующие связные тексты, запоминаемые сказителем, существенно меньше и возможностей человеческого мозга в целом, и информационных параметров культуры. Поэтому увеличение внешней пассивной памяти отдельных лиц и целых коллективов при возможности управлять памятью может привести к реализации тех творческих способностей мозга, которые недостаточно использовались в дописьменных и домашинных культурах. Сопоставление современной культуры с дописьменной фольклорной традицией позволяет лучше выявить их различия.

Для сказителя произносимый им текст в очень большой степени существует заранее, хотя в его памяти чаще всего хранятся не весь текст, а основные формулы (штампы), из которых он монтируется, и общая его схема. Но монтирование текста по этой схеме осуществляется со скоростью, превосходящей скорость обычного говорения. Можно думать, что речь идет об автоматизированном процессе. Этот термин следует понимать буквально: скорость, с которой сказочники или сказители воспроизводят текст (совершенно при этом не уставая несмотря на возраст, часто преклонный), находит аналогию в вывода текста из вычислительной машины. Процесс сказительства прерывается с гораздо большим трудом, чем обычное говорение. Автору вспоминается, как во время экспедиции на Енисей ему и его изнемогавшим от усталости товарищам по экспедиции пришлось посменно записывать тексты, без устали произносившиеся пожилой сказочницей-кеткой, которая никак не хотела прервать свои многочасовые рассказы.

В фольклоре задана и тема, и способы ее воплощения. Поэтому можно согласиться с тем определением, которое (на основании фольклора) дают литературе американские лингвисты Джуз и Хоккет: «В каждом обществе, известном истории и антропологии, с одним незначительным исключением, имеются некоторые речевые произведения, короткие или длинные, которые все члены общества согласно оценивают положительно и которые, по их желанию, должны повторяться время от времени, преимущественно в неизменном виде» [131]. Такое же отношение к устной литературе есть и у детей, которые требуют, чтобы им повторяли один и тот же рассказ без изменений.

«Незначительное исключение», о котором говорят Хоккет и Джуз, — это европейская и американская литературы нового времени. Но и в них классические произведения, положительно оцениваемые всеми читающими членами общества, находятся в распоряжении каждого, который их может повторить для себя — перечитать. Разница состоит, однако, в стремлении к появлению таких новых произведений, которые несут наибольшую информацию в точном смысле слова, т. е. не похожие ни на одно из ранее существовавших (Лев Толстой в этом видел характерную черту всех лучших произведений русских писателей XIX века — от «Мертвых душ» Гоголя до «Записок из мертвого дома» Достоевского).

Однако парадоксальным образом авторы наиболее оригинальных из таких сочинений нисколько не настаивают на сугубо личном характере своего авторства. Достаточно привести только одно свидетельство — надпись Пастернака Асееву на книге стихов «Сестра моя жизнь», которую Пастернак посвятил Лермонтову: «Передаю я тебе эту сестру твою, твою столько же, сколько и мою. Это не «третья моя» книга: она посвящена тени, духу, покойнику, несуществующему; я одно время серьезно думал ее выпустить анонимно; она лучше и выше меня» [132, с. 762]. Автор, осознающий значимость своего произведения и себя самого через него оценивающий (как Блок, кончивший «Двенадцать» и сделавший в записной книжке 29 января 1918 г. запись Сегодня я — гений), вместе с тем может ощущать дистанцию между произведением и собой как его автором («Сегодня, когда я пишу, — я гений») и самим собой вне этого произведения («Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»). Характерен псевдоним, под которым Иннокентий Анненский при жизни печатал свои стихи: Ник. Т-о (= никто).

Когда Пушкин обращался на ты к своему «новорожденному творенью», в этом было осознание его значимости — оно начинало жить своей жизнью, отдельной от жизни автора.

Такая литературная традиция уходит своими корнями в самый начальный период существования письменной литературы. Еще на Древнем Востоке, в Вавилоне и прилегающих странах, существовали письма к богам — молитвы, которые считались письменными посланиями от человека (например, царя) к богу. Посылая такое письмо, человек наставлял свое сочинение как настоящего посланца: «Пойди и скажи вот что моему божеству…» Среди таких древних текстов обнаруживаются и литературные сочинения высокого художественного и философского достоинства. Пока произведение недостаточно значительно, повторяется схема фольклорного воспроизведения штампа, как в стихах Мандельштама:

Когда же произведение оказывается значительнее окружающей его литературы (и литературы предшествующей), оно внушает и своему автору чувства, заставляющие его относиться к нему как к особому самостоятельному явлению. В первом случае авторство сомнительно из-за того, что произведение во многом следует сложившейся традиции, во втором случае автор сам сомневается в том, вправе ли он считаться автором.

Оценка сложности сообщения

Еще на раннем этапе занятий кибернетикой в нашей стране в 1957 г. акад. А. Н. Колмогоров обратил внимание на то, что к числу высоко организованных систем можно отнести не только человека и вычислительную машину, моделирующую некоторые его функции, но, например, и симфонию Баха.

Уникальность всякого произведения подлинного искусства ведет к практической невозможности постановки задачи статистического определения количества информации в нем (хотя саму тенденцию к созданию таких произведений и можно было бы описать как стремление к отбору текстов, несущих максимальное количество информации). Если имеет смысл задача статистического определения информации во всем множестве телеграмм на русском языке или даже во всем множестве технических статей по определенной теме, то аналогичная задача не может быть поставлена, например, по отношению к «Войне и миру». Не существует такой статистической совокупности, в которую это сочинение входило бы в качестве одного из многочисленных его членов [133].

Отчетливое понимание этой особенности художественной литературы (как и других видов искусства) привело А. Н. Колмогорова к такому изложению основ теории информации, которое избегает обращения к теории вероятностей. Вместе с тем понятия «энтропии» и «количества информации» оказываются при этом применимыми к индивидуальным объектам (в частности, к тем сообщениям, которые являются произведениями художественной литературы или других видов искусства) [133].

Энтропия H (x/y) понимается как минимальная длина (l) такой программы P, которая позволяет построить индивидуальный объект x по заранее заданному объекту y:

Условная энтропия H (x/y) (энтропия объекта x относительно объекта у) может пониматься как количество информации, необходимое для построения x при данном у. Если обозначить посредством φ «заведомо заданный объект», то может быть определена безусловная энтропия:

Информация в объекте у относительно x определяется как разность безусловной энтропии H (х) и условной энтропии H (x/y):

Благодаря такому толкованию теории информации центральным становится понятие сложности (длины) программы P, по которой строится индивидуальное сообщение Θ [134, 135]. Современная математическая теория стиха, позволяющая приближенно оценить сложность программы построения стихотворного текста, может быть одной из иллюстраций подобного подхода к индивидуальным сообщениям.

По словам А. Н. Колмогорова, наиболее простым способом моделирования процесса написания поэмы Пушкина было бы повторение самого этого процесса. Сходным образом, по мысли Дж. фон Неймана, сложность зрительного аппарата головного мозга не позволяет дать такое его описание, которое было бы проще его самого. Развитие этих идей привело Дж. фон Неймана к исследованию автоматов такой сложности, при которой создание объекта проще, чем его описание. Пользуясь введенными выше понятиями, можно сказать, что безусловная энтропия H (х) оказывается не меньше длины самого объекта х:

Отсутствие закономерности, которая позволила бы задавать такие объекты программой, более короткой, чем они сами, позволяет говорить в таких случаях об их случайном характере.

Создаваемая в последние голы теория вычислений на машинах с определенными ограничениями на способ вычисления, в частности на время, дает возможность точно поставить вопрос о соотношении между искусственным языком и тем автоматом, который этим языком пользуется.

Проблему можно пояснить изложением двух возможных подходов к таким предельно сложным индивидуальным сообщениям Θ_x, для которых

Можно пробовать оценить величину l (Θ_x) и соответственно сложность программы P, нужной для построения Θ_x, или же автомата M_ΘX, необходимого для построения такой задачи. Идя по этому пути, А. Н. Колмогоров сделал вывод о неосуществимости задачи моделирования на машинах процесса писания «Евгения Онегина»: «заменить» Пушкина могло бы только астрономическое число вычислительных машин, которые бы заняли пространство от Москвы до Ленинграда и работали бы непрерывно несколько лет. Бережное воспитание поэта для общества оказывается единственным оправданным способом решения такой задачи.

Другой подход к проблеме предельно сложных сообщений развивается в исследованиях, посвященных возможным контактам с внеземными цивилизациями. Чл.-корр. АН СССР Н. С. Кардашев разработал принятую многими специалистами в этой области классификацию типов цивилизации по уровню их технологического развития.

Первый тип близок к тому, который достигнут на Земле. Потребление энергии в цивилизациях этого типа составляет величину порядка 1·10¹⁹эрг/с (из этого видно, что еще существуют огромные возможности увеличения информационного запаса человеческой культуры в пределах ее энергетических возможностей). Цивилизации второго типа — это такие цивилизации, которые овладели энергией своей звезды (в случае Солнечной системы — энергией Солнца). Они потребляют энергию порядка 4·10³³эрг/с. Цивилизации третьего типа овладевают энергией своей Галактики и потребляют около 4·10⁴⁴эрг/с [129, с. 39]. Теоретически возможные цивилизации четвертого типа, овладевшие энергией в масштабе комплекса Галактик, в этой схеме не рассматриваются.

Исследования возможностей контакта с цивилизациями второго и третьего типа показывают, что массивы всей письменной информации, накопленные человеческой культурой (порядка 10¹⁴бит) могут быть переданы при полосе частот 1000 МГц за 10⁵с (немногим более суток), а существенные результаты, содержащиеся в этих массивах (порядка 10¹¹бит) — за 100 с [129, с. 47]. Для сопоставления можно напомнить, что информация порядка 10⁹бит (предельный объем пассивной долговременной памяти человека) может быть введена в вычислительную машину из другой вычислительной машины за 20 мин.

По отношению к цивилизациям третьего типа (и тем более четвертого) предполагаются достигнутыми способы генерации импульсов сверхгигантской амплитуды при неизбежной сверхкраткой длительности. Остается открытым (и доступным для обсуждения только в плане научной фантастики) вопрос о том, имеет ли смысл говорить о возможности рассмотрения человеческого мозга как потенциального приемника таких сверхкоротких импульсов.

Но принципиальная возможность принятия подобных импульсов человеческим мозгом может быть сопоставлена с многократно описанным в истории культуры фактом «одномоментной» переработки мозгом одного человека огромного массива информации. Это могло бы представить значительно больший интерес, чем распространенная в популярной (а отчасти и научной) литературе (и даже в кино) фантастическая тема былых посещений Земли пришельцами из Космоса.

Авторы подавляющего большинства тех (относительно немногочисленных) произведений, которые определяют вершины человеческой культуры, склонны были, не преувеличивая своих личных заслуг, связывать возникновение этих текстов с такой «одномоментной» переработкой (или приемом) больших массивов информации. Поэтому остается неизвестным, действительно ли правы те специалисты по космической связи, которые предполагают, что приемники на Земле никак не реагируют на сверхкороткие импульсы, которые, возможно, посылают обогнавшие нас в своем развитии разумные существа [136, с. 254]. По альтернативной гипотезе, такие импульсы оставили существенный след в истории человеческой культуры. На этом пути можно искать и естественно-научный подход к понятию гениальности.

Исследования в области контактов с неземными цивилизациями предполагают, что некоторые последовательности сигналов из Космоса относятся к числу осмысленных сообщений. Трудность их дешифровки видна из того, что каждое такое сообщение, посланное одной из цивилизаций второго или третьего типа, вероятно, характеризуется энтропией H (Θ) > l (Θ). Поэтому с точки зрения наблюдателя на Земле они будут описаны как случайная последовательность сигналов. Усмотреть в такой как бы случайной (с нашей точки зрения) последовательности осмысленное сообщение представляет собой задачу значительно более сложную, чем дешифровка любого сообщения на естественном языке.

С отличиями энергетического свойства между цивилизациями первого и третьего типов могут быть связаны и различия в характере устройств, кодирующих сообщения, и самих кодов — систем знаков, которые всегда зависят и от характера устройства, ими пользующегося.

Голландский ученый Фрейденталь разработал язык для общения с космосом «Линкос», в большой мере основанный на особенностях математики, сложившейся в человеческом обществе. В частности, серия передач в космос по математике и логике должна начинаться с «урока», посвященного натуральному ряду. Но многократно повторяющееся различными математиками утверждение о первичности натурального ряда (по словам Кронекера, «целые числа создал Господь Бог, все остальное — творение рук человеческих») может быть связано с некоторыми специфическими особенностями человеческого мозга и человеческих языков (как естественных, так и искусственных, включая языки математики, ср. [137]). Теоретически мыслимы такие системы, для которых последовательные операции, столь существенные для естественных и искусственных языков и вычислительных машин, как и для левого полушария мозга, могут вообще не играть роли.

Системы (такие, как цивилизации третьего и четвертого типов), способные к одномоментной передаче огромных массивов информации, могут в принципе не знать построения последовательностей (слов или других знаков, в частности, натуральных чисел) во времени (поэтому и логический вывод в том виде, в каком он существует в искусственных языках, для такой системы едва ли понятен). Можно предположить, что такая система может легко построить правила перевода любых последовательностей знаков в сообщение, устроенное принципиально «вневременным» образом, но обратное (возможность перевода любого такого сообщения в последовательность знаков) заранее не очевидно.

Мозг человека отличается от современных вычислительных машин, совершающих в основном последовательные операции, тем. что он может одновременно решать большое число параллельных задач. Можно представить себе систем) очень большого объема, существенно более ориентированную на решение параллельных задач, чем человеческий мозг. Дешифровка сообщений такой системы потребует подхода, отличного от всех методов анализа обычных естественных и искусственных языков. Любопытно, что наиболее ценные проявления человеческой культуры характеризуются таким использованием языка, которое можно описать как применение последовательности знаков для передачи одновременно нескольких сообщений (это и называется метафоричностью искусства; характерно определение всей математики как одной грандиозной метафоры у Винера). В этих явлениях естественных языков можно видеть приближение к тем принципиально отличным от них видам передачи информации, которые могли бы быть характерны для цивилизаций третьего типа. Представляется возможным, что именно анализ особенностей правого полушария мозга может оказаться особенно важным для исследования проблем связи с внеземными цивилизациями. В этой связи можно опять напомнить роман Хойла «Черное облако», где мыслящее облако пользуется исключительно языком иероглифического типа.

Установленная в последнее время по клиническим данным зависимость эйфории от дефицита функций правого полушария мозга [25, 110] заставляет с особым вниманием отнестись к тем описаниям специфического состояния, предшествующего эпилептическому припадку, которые не раз давал Достоевский, основываясь и на собственном опыте, и на свидетельствах таких занимавших его исторических личностей, как Магомет. При этих состояниях эйфория, свидетельствующая о специфическом возбуждении правого полушария, самим больным может истолковываться и как особый вид коммуникации. Отличие в таких случаях фиктивной коммуникации (представляющей собой по существу, как и при упомянутых видах химической стимуляции мозга, вынесение вовне межполушарных связей) от реальной кажется исключительно важным.

Предложенная выше двухмашинная модель мозга в известной мере может быть связана с ограниченными возможностями современной кибернетики. Эта модель так же не может претендовать на полноту описания, как не могли логические схемы нервных сетей времени создания первых вычислительных машин. Даже если оставаться в пределах кибернетических систем, реализуемых в настоящее время, можно сослаться и на такую интересную модель, как дистанционное управление роботом-марсоходом, осуществляемое вычислительным комплексом на Земле. Модели такого типа могли бы оказаться полезными при обсуждении проблем связи с внеземными цивилизациями. В частности, интересную модель могло бы представить такое теоретическое построение, в котором допускается дистанционное управление передачей непрерывной информации в ту часть двухмашинного комплекса, которая моделирует работу правого полушария.

«Я» и другой человек

Постановка вопроса об осмысленности части сигналов, получаемых из Космоса, возвращает человечество на новом витке развития к задачам, волновавшим его в ранние периоды истории культуры. Различение сообщений, поступающих от людей и являющихся индивидуальными знаками, от других сигналов, получаемых из внешнего мира, было относительно поздним достижением человека. Первобытные люди склонны были истолковывать все явления природы как осмысленные сообщения: закаты и грозы понимались ими как индивидуальные знаки. Разграничение наук о знаках (объединяемых общей наукой о знаках — семиотикой) и наук, исследующих незнаковые явления, было намечено еще в средние века. Но тем не менее в широкий обиход ученых это деление вошло сравнительно недавно. Во время работы семинара по общим проблемам теории языка, который вели совместно в Массачусетском технологическом институте Нильс Бор и Роман Якобсон, оба этих крупнейших ученых противопоставляли по этому признаку предмет физики, изучающей сигналы, полученные приборами из среды, и лингвистики, занимающейся сигналами как частями осмысленных знаков [5].

Различение существ, которые способны к передаче и приему знаковых последовательностей и поэтому могут считаться «одушевленными» (точнее «знаконосными»), и всех остальных существ и явлений, занимало уже ученых древней Индии. Одному из крупных древнеиндийских логиков принадлежит весьма глубокий трактат на эту тему под характерным заглавием «Обоснование чужой одушевленности» (русский перевод этого трактата был издан акад. Ф. И. Щербатским). Автор трактата со стремлением к точности, предвосхищающим науку нашего века, описывает те внешние признаки поведения, по которым можно прийти к заключению о наличии у другого человека психической деятельности.

О неослабевающем внимании к этой проблеме мыслителей новейшего времени свидетельствует, например, раннее сочинение известного французского писателя Ж.-П. Сартра «Бытие и небытие» (1943 г.), одну из основных частей которого составляет раздел «Существование другого человека» («L'existence d'autrui»), рассмотренное Сартром с экзистенциальной точки зрения. В частности, Сартр подробно разбирает, как язык и остальные способы общения с другим человеком позволяют удостовериться в его существовании. Та тенденция развития современной математики и физики, которую Г. Вейль определил как движение «прочь от идеалистической точки зрения к «экзистенциальной» [119, с. 338], отчетливо сказалась в том, как сам Вейль формулирует проблему «чужой одушевленности»: «внутреннее осознание самого себя является основой моего понимания окружающих меня людей» [119, с. 358, 359, ср. 48].

Моделирование этих человеческих способностей на вычислительных машинах не только представляет один из наиболее важных кибернетических психологических экспериментов, но и необходимо для целого ряда важнейших применений машин четвертого поколения.

В качестве одного из наглядных примеров научно-фантастического характера можно сослаться на программу поведения марсохода-робота, разработанного в Калифорнийском технологическом институте совместно с Лабораторией реактивного движения. Робот снабжен телевизионными камерами и лазерным локатором, которые позволяют ему двигаться по местности и манипулировать с камнями. Но если представить себе, что на Марсе, кроме возможных примитивных форм жизни, сохранились и неизвестные нам высшие ее формы, такой робот начнет манипулировать и с ними как с камнями! Предполагаемое на разных этапах вмешательство человека может не успеть приостановить разрушительные последствия такой «манипуляции», тем более, что определение нечеловекоподобных высших форм жизни и для человека представляет крайне сложную задачу (ср. [81]).

Спускаясь с неба на землю, можно вернуться к роботу «Язон», предназначенному для уборки цехов предприятий. Робот снабжен механическими и ультразвуковыми датчиками препятствий, телекамерой и ультразвуковым локатором. Но это устройство само по себе не обеспечивает безопасность людей, которые работают с роботом (двигающимся со скоростью 3 м/с и весящим 100 кг). На это указывают и создатели проекта.

Серьезная работа над программами, которые позволили бы машинам отличать людей (а вероятно, и животных и другие вычислительные машины) от всех остальных объектов и соответственно вносить коррективы в управление роботами, нужна не только для решения относительно несложных проблем техники безопасности.

На 1-й Международной конференции по проблеме связи с внеземными цивилизациями, состоявшейся в Бюраканской астрофизической лаборатории (Армения) в 1971 г., один из выступавших задал вопрос: «Разве не могут вычислительные машины четвертого поколения, разрабатываемые в настоящее время, приблизиться к столь сложной цели логических связей, которая бы породила недостатки, присущие современному человеку, — скажем, такие отрицательные черты, как честолюбие, алчность, зависть?» [136, с. 142]. В качестве примера приводилась ситуация взаимоотношений космонавта и машины во время полета на Юпитер, описанная в научно-фантастическом романе Кларка «Космическая Одиссея 2001 года». В этом романе (и в одноименном фильме С. Кубрика) машина, которая должна была поддерживать температурный режим, нужный для жизни усыпленных на время полета космонавтов, сознательно их убивает, после чего единственный оставшийся в живых космонавт вынужден ее демонтировать.

Интересной чертой романа и фильма является то, что в программу поведения машины было встроено понятие ее собственной личности, в том числе осознающей себя как «я» в ходе постоянных бесед с космонавтом, которого она должна была развлекать во время полета. Это влияет и на ее поведение, в частности, и на то, как она употребляет эгоцентрические слова. До настоящего времени понятие «личности» использовалось в реальных экспериментах на вычислительных машинах только с целью проверки психологических и психоаналитических гипотез [138, 139, 140]. Так, в программу, целью которой было моделирование отношений между отцом, матерью и сыном («комплекс Эдипа»), Колби ввел понятие «я» для того, чтобы выяснить процесс образования психологических конфликтов; не исключено, что в будущем на двухмашинных комплексах возможны и более сложные эксперименты, которые могли бы привести к проверке гипотез о связи шизофрении и маниакально-депрессивного психоза с нарушениями межполушарных связей [22, 110].

Обсуждая подобные уже реализованные на машинах программы, один из их создателей, Дж. Лойелин, высказывает допущение, по которому в будущем можно думать о создании машин с чертами человеческого характера. В этой связи он обращает внимание на то, что уже сейчас каждая из наиболее сложных программ обладает уникальными чертами [140].

Приведенные выше соображения делают проблематичной желательность широкого употребления машинами, в особенности информационно-логическими, эгоцентрических слов по отношению к самим себе (хотя машины должны уметь понимать эти слова в речи человека): это привело бы только к резкому усилению того информационного кризиса, вызванного научным «ячеством», который с помощью машин должен быть преодолен. Для его преодоления машина (как и современный ученый) должна быть ориентирована не на Хлестакова, приписывающего себе чужие тексты, а на Пастернака, отказывавшегося признать своей им же написанную гениальную книгу.

Но если трудно себе представить, какие положительные результаты может иметь использование машиной всего комплекса понятий, связанного со словом «я», то не менее ясно, почему следует машину обучить правильному употреблению «ты» («вы») и «он» («другой») как обозначению иной сложно организованной системы (человека и вычислительной машины), по отношению к которой запрещены негативные действия (соответствующие решения, вероятно, должны быть закреплены международным правом, чтобы запретить использование машин во вред людям).

У человека такие негативные запреты, составляющие основу нравственности, формируются благодаря частичному отождествлению другого человека с собой. Это было много раз описано нашими писателями, например, Пастернак в своей ранней повести «Детство Люверс» писал о своей героине: «… в ее жизнь впервые вошел другой человек, третье лицо, совершенно безразличное, без имени или со случайным, не вызывающим ненависти и не вселяющим любви, но то, которое имеют в виду заповеди, обращаясь к именам и сознаниям, когда говорят: не убий, не кради и все прочее — «не делай ты, особенный и живой — говорят они, этому, туманному и общему, того, чего себе, особенному и живому, не делаешь» (выделено Пастернаком).

Чрезвычайно глубоко эта тема была раскрыта М. М. Бахтиным в его исследовании диалогического мышления Достоевского: «сознание себя самого все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого, «я для себя» на фоне «я для другого» [141].

В качестве пояснения Бахтин приводил слова Тихона из главы «У Тихона» в «Бесах»: «если кто простил вас за это, и не чтоб из тех, кого вы уважаете или боитесь, а незнакомец, человек, которого вы никогда не узнаете, молча, про себя читая вашу страшную исповедь, легче ли вам было от этой мысли или все равно?» Бахтин так комментирует вопрос Тихона Ставрогину: «этот другой человек — незнакомец, человек, которого никто никогда не узнает выполняет свои функции в диалоге вне сюжета и вне своей сюжетной определенности, как чистый человек в человеке, представитель всех других для я. Вследствие такой постановки другого общение принимает особый характер и становится по ту сторону всех реальных и конкретных социальных форм» [141]. Возможность выхода за пределы конкретного речевого общения говорящего и слушающего, и достижение понимания каждого человека как другого, равного в каком-то смысле я, и создает нравственные основы человеческого общения.

Исследование переключателей-шифтеров привело Р. Якобсона к выводу, что, обучаясь слову я, ребенок понимает свою принадлежность к целому ряду возможных говорящих, каждый из которых использует одну и ту же меняющуюся функцию слова я и тем самым связан со всеми другими говорящими [142, с. 22].

Серьезное решение тех проблем кибернетики, о которых речь шла выше, зависит, следовательно, не от того, может ли машина понять местоимение «я», а от того, может ли она с этим значением соотнести обобщенное представление о «другом», который и должен составить предмет забот каждого члена кибернетического коллектива независимо от того, человек это или вычислительная машина.

Сеть каналов связи между людьми и вычислительными машинами четвертого поколения предполагает и сеть взаимных обязательств. Только тогда кибернетический коллектив, с общей характеристики которого начиналась эта глава, превратится из сети каналов общения в сеть таких отношений, которые в любом случае были бы полезными для человека и никогда не становились бы для него опасными.

Вместо эпилога

Путь некоторых областей науки, отраженный в этой книге, может показаться извилистым. Он начинается с попытки рассмотреть человеческий мозг как минимальное кибернетическое сообщество: комплекс, между частями которого непрерывно происходит обмен информацией, как между вычислительными машинами, образующими единую систему. Человеческий мозг — удивительное явление, которое до недавнего времени рассматривали как только биологическое — оказывается как бы обществом в миниатюре.

От изучения диалога между полушариями мы постепенно двигались к диалогу между людьми и между людьми и вычислительными машинами. Наши ученые только в последние годы осознали (143, с. 104] пророческий характер давно уже высказанной мысли о единстве естествознания и наук о человеке. Естествознание в последние годы перешло от века физики, обеспечившего человечеству новые источники энергии (и возможность невиданного разрушения), к веку биологии, чреватому еще более неожиданными открытиями.

Одна из главных неожиданностей заключается в том, что именно биологические открытия приоткрывают завесу над единством знания, включая и гуманитарные науки, постепенно все больше привлекающие к себе внимание ученых. Открытие нейропсихологией различия между функциями полушарий мозга позволяет связать выводы физиологических исследований с данными других наук о человеке.

Противопоставление правого и левого (в частности, правой и левой руки) объединяет новейшие достижения физической и культурной антропологии, языкознания и других гуманитарных дисциплин. Вместе с тем благодаря изучению функциональной асимметрии мозга науки о человеке сближаются и с другими областями знания, где проблема симметрии и асимметрии становится все более значимой. Еще Пастер предположил, что все живое характеризуется особого рода асимметрией. Позднее ученые пришли к выводу, что биологическая эволюция описывается в терминах специфической асимметрии. Теория асимметрических языковых противопоставлений и подобных им бинарных противопоставлений, открытых этнологами в «примитивных» обществах и поддающихся математическому и кибернетическому моделированию, идет к постепенному сближению с гораздо более общей теорией, охватывающей и функциональную асимметрию мозга, и те соотношения, которые физика микромира выявляет при рассмотрении материи и антиматерии. Принцип сохранения симметрии Кюри может помочь объяснить возникновение асимметричных систем в асимметричном мире.

Речевое (доминантное) полушарие мозга человека, чьи описания мира передает словесный язык, соотнесено с полярным ему правым полушарием, воспринимающим целостные образы.

Для бионики, использующей биологические модели при проектировании новых технических, в частности кибернетических, систем, загадка структуры правого полушария вдвойне интересна. Если, как предполагает сейчас большинство исследователей, морфологически (по структуре на нейронном уровне) оба полушария мало отличаются друг от друга, то из этого может следовать принципиальная возможность решения на устройствах типа вычислительных машин таких задач, связанных с распознаванием, хранением и созданием целостных (непрерывных) образов, которые еще не удается моделировать.

С другой же стороны, выше указывались и такие доводы, которые говорят в пользу важности континуальных моделей работы мозга (по-видимому, на уровне более высоком, чем нейронный). Моделирование подобных процессов может открыть невиданные возможности в техническом овладении самыми сложными сторонами человеческой творческой деятельности.

Язык представляет собой интерес как такое явление духовной жизни человека, которое отчасти поддается и исследованию биологическими методами. Поэтому использование достижений биологии в гуманитарных науках, которого можно ожидать в близком будущем, вероятнее всего, может ускориться именно благодаря кибернетическому исследованию языка и мозга.

Обращение исследователей к относительно простым системам, таким, как первобытное общество с дуальной организацией, определяется не только тем, что эти системы гораздо легче моделировать с помощью методов математики и кибернетики. Эти ранние системы позволяют легче уяснить те принципы, которые в известной мере сохраняются и на следующих этапах развития.

Среди одной из тех задач постепенно вырисовывающейся общей теории, которые представляются особенно заманчивыми, можно отметить несомненную связь дуального принципа, по которому каждая древняя социальная единица делится на две (с дальнейшими двоичными делениями), и митоза — деления клетки, при котором происходит удвоение хромосом. Речь идет не просто о внешнем сходстве простейших культурно-антропологических и генетических явлений, находящем известный формальный аналог и в принципе двойственности в математике.

Суть дуальных членений в древних обществах связана с биологическим значением разнополости, обеспечивающей перемешивание наследственных задатков (144, с. 30]. Наличие биологических истоков у подобных ранних принципов организации (отчасти продолжающихся и позднее в парном браке) согласуется и с тем, что некоторые рудиментарные их формы находят у антропоидов: указанный выше закон, по которому группы обмениваются друг с другом женщинами как сообщениями (при дуально-экзогамной системе) находит аналог в структуре организации сообществ шимпанзе [145, 146].

Как и в исследовании языка и орудий [143], сопоставление с данными приматологии позволяет структурной антропологии выявить те общие принципы, которые особенно важны для соединения биологических исследований с социальными. В каких-го отношениях развитие кибернетической техники воспроизводит направление биологической эволюции, что делает занятия историей весьма актуальными. Кибернетику, конструирующему робототехническое устройство с двумя искусственными «руками» — манипуляторами, практически важно знать, как сложилась система управления руками у человека.

Обоснованный в новейших антропологических работах тезис о зависимости речевых функций доминантного полушария от локализации в каждом из полушарий не только управления основной — правой рукой, но и сложными формами построения деятельности обеих рук [28, 34], может иметь практическое значение для инженеров, создающих робототехнические системы по двухмашинному принципу. Исследование принципа парности в технике, начатое нашими учеными в духе бионики [14], сулит существенные практические результаты.

С точки зрения биологической эволюции вычислительные машины являются продолжением функций молодого — левого полушария мозга. Те свойства, которые характеризуют это полушарие в отличие от правого, в вычислительных машинах, оперирующих с дискретными последовательностями символов, доведены до крайнего своего выражения. Для человека назвать (с помощью левого полушария) то, что он иногда смутно воспринимает (правым полушарием), уже значит осознать этот смутный образ. Но для вычислительных машин и человеческие слова могут оказаться столь же смутными. Поэтому сравнение машин с левым полушарием позволяет лучше понять некоторые его особенности и в то же время задуматься над свойствами правого полушария, моделирование которых сулило бы переворот в кибернетической теории и в практике построения вычислительных машин.

Если правое полушарие мозга с раннего детства связывает человека с внешним миром, то левое облегчает ему быстрое вхождение в то общество, в котором он живет. Более того, левое полушарие можно в известной мере считать представителем этого общества в нейропсихологической структуре личности. В этом полушарии закреплен родной язык человека и его внутренняя (интериоризованная — введенная внутрь) словесная речь, на этом языке основанная.

Развивая идеи Выготского о происхождении внутренней речи и Бахтина о диалоге, наши логики в последние годы пришли к выводу, что «внутренняя речь… может быть представлена как диалог тех культурно-исторических образов мышления (деятельности), которые интериоризованы в различных голосах моего собственного «Я» и спор которых выступает как форма полагания, творчества новых культурных феноменов (знаний, идей, произведений искусства…)» [147, с. 160]. Иначе говоря, в левом полушарии находятся те обусловленные культурно-исторически программы поведения, которые общество вводит в человека. В социальной значимости левого полушария можно видеть объяснение его относительно малой морфологической изменчивости в отличие от правого, где биологически допустимы значительные индивидуальные вариации. На этом пути могут быть сделаны интересные выводы и о психофизиологических и генетических истоках изобразительного искусства и музыки (а возможно, и некоторых других искусств), связанных с правым полушарием.

Кибернетический подход к изучению языка и мозга, начавшийся с представления мозга как сообщества, приводит далее к включению одного из членов этого общества — левого полушария— в весь широкий коллектив, пользующийся языком. Процессы обмена информацией внутри мозга и внутри общества (а также и между цивилизациями, включая и обсуждаемые в настоящее время возможности космических «диалогов», что потребовало бы создания новой науки — «космической лингвистики» [148]) предстают как разные стороны единого процесса.

Большой интерес представляет выявление возможностей приложения знаний об асимметрии мозга в будущем. Внимание специалистов по искусственному интеллекту все более привлекает мысль Шеннона, согласно которому «эффективность решения таких задач, как распознавание образов, перевод с одного языка на другой, предполагает создание другого типа вычислительных машин, чем мы имеем сегодня. Мне кажется, что это должны быть вычислительные машины, которые будут выполнять естественные операции с образами, понятиями и смутными аналогиями, а не последовательные операции с десятиразрядными числами» [155, с. 309—310; 156, с. 75]. Решение этой кибернетической задачи и означало бы моделирование функций правого полушария. Поэтому оно может иметь огромное значение для кибернетической теории и практики ближайших десятилетий.

Как и при исследовании явлений асимметрии, явления, прежде относившиеся к совершенно разным областям знания, объединяются воедино благодаря применению идей и методов кибернетики.

[3] Недавняя экспериментальная работа по физике высоких энергий, занимающая в журнале всего 3 страницы, была подписана 55 авторами [113, с. 687—688 и рис. 5].

[4] С правым полушарием Орнстенн соотносит и практикуемое в некоторых восточных традициях отключение от внешней среды [130], аналогичное состоянию при гипнозе, связываемому с правым полушарием [24, с. 269]. Но в обоич случаях речь идет о негативном прерывании связей с внешней средой, которыми занято правое полушарие, поэтому в этих именно состояниях особое значение приобретает левое полушарие, что видно из роли слов гипнотизера.

[5] В человеческом мозге задача такого разграничения знаков и не-знаков отчасти решается чисто физиологически — левое полушарие ориентировано на звуки как части знаков-слов, правое — на все неречевые звуки (включая музыку).

Говорящий	Слушающий

"Раб. слуга"	"Ваша милость"
"Ученик"	"Господин"
"Младший брат"	"Учитель"
"Ничтожный человек"	"Старый старший брат"
"Мелкая личность"
"Маленький человек"
Рис. 38. Замены личных местоимений в феодально-вежливых языках